Дэн Симмонс - Олимп
— Не важно, старина. Кому они нужны, эти органические глаза, когда есть тепловидение, вонючий газовый хроматограф, по масс-спектрографу на каждом колене, глубокий и фазовый радары, сонар и лазерный картопостроитель? С таким прелестным набором сенсоров я не смогу разглядеть разве что самые удаленные и ни к чему не пригодные предметы. Вроде звезд и Марса.
— Ну да, — промолвил Манмут. — И все-таки жалко.
Орфу лишился оптического нерва и вообще едва не подвергся уничтожению на марсианской орбите при первой же встрече с олимпийским богом — тем самым, который мановением руки взорвал космический корабль и двух их товарищей, не оставив от них ничего, кроме газа и мелких обломков. Ионийцу еще повезло: в конце концов, он выжил и был до определенной степени восстановлен, и тем не менее…
— Привез Хокенберри? — осведомился Орфу.
— Да. Первичные интеграторы проводят с ним краткую беседу.
— Бюрократы, — хмыкнул огромный краб. — Хочешь прогуляться на корабль?
— Спрашиваешь.
Манмут запрыгнул к нему на панцирь и вцепился самыми надежными зажимными клещами. Моравек интенсивного использования оттолкнулся от мостика, подтянулся к посудине и двинулся вокруг темного корпуса. Здесь, примерно в километре над днищем кратера, европеец впервые разглядел в полную величину привязанный к перекладине, точно эллипсоидный воздушный шар, корабль. Ничего себе! Да он по меньшей мере в пять раз превосходил тот, на котором стандартный год назад устремились к Марсу четыре моравека из околоюпитерного пространства.
— Впечатляет, а? — произнес Орфу, более двух месяцев работавший над судном вместе с инженерами Пояса астероидов и Пяти Лун.
— Крупная штука, — согласился Манмут. И, уловив разочарование друга, прибавил: — Есть в ней какая-то неуклюжая, неповоротливая, наростовидная, неприглядная, недобрая красота.
Раскатистый хохот ионийца всякий раз напоминал его товарищу толчки после основательного ледотрясения на Европе или же волны после цунами.
— Провалиться мне на месте! Очень выразительная аллитерация для струхнувшего астронавта.
Манмут пожал плечами и на миг испугался, что друг не увидит его жеста, но потом сообразил: увидит. Новенький радар был весьма чувствительным инструментом, разве только красок не различал. Орфу однажды упомянул о своей способности распознавать малейшие движения мускулов на лице человека. «Это нам не помешает, если Хокенберри решит примкнуть к экспедиции», — подумал европеец.
Словно прочитав его мысли, гигантский краб заметил:
— Я тут в последнее время рассуждал о людской скорби; знаешь, ведь моравеки совсем иначе ощущают потерю.
— О нет, — простонал Манмут. — Ты опять начитался этого своего француза!
— Пруста, — поправил иониец. — «Этого моего француза» зовут Пруст.
— Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние каждый раз, когда открываешь «Воспоминание прошлых вещей».
— «Поиски утраченного времени». Я перечитывал одну главу — помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть ее, но не может?
— Веселенькое чтиво, ничего не скажешь, — съязвил европеец. — Хочешь, я одолжу тебе «Гамлета» на закуску?
Орфу никак не ответил на великодушное предложение. Между тем они забрались так высоко, что заглянули за стены кратера и видели под собою весь корабль целиком. Манмут, конечно, знал: ионийцу нипочем путешествия длиною в тысячи километров самого глубокого космоса, и все же… Чувство, будто бы друзья потеряли управление и попросту летят прочь от Фобоса и базы Стикни (в точности как моравек предсказывал Хокенберри), было непреодолимо.
— Дабы разрушить узы, которые связывали его с покойной, — невозмутимо начал огромный краб, — несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин — не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, вызывавших его тоску и ревность — словом, виртуальных девушек, порожденных разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не улизнула ли его любимая, чтобы пообщаться с кем-то другим. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нем желание: девушке, которую рассказчик едва знал, женщине, которую захватил, но не смог ею завладеть, и той, которая под конец так утомила его.
— Утомишься тут, — поддакнул европеец, надеясь, что не слишком открыто выказал по радиолинии собственную усталость от всей этой прустятины.
— Однако это еще цветочки, — безжалостно гнул свое Орфу, невзирая на прозрачный намек. — В горести рассказчик — тезка автора, как тебе уже известно, — заходит гораздо дальше… Постой, ты ведь читал, Манмут? Правда? В прошлом году ты убеждал меня, что все прочел.
— Ну… так, ознакомился, — признался маленький моравек.
Даже тяжкий вздох ионийца граничил с ультразвуковым колебанием.
— Хорошо, как я уже говорил, мало того что бедняге приходится взглянуть в лицо всем Альбертинам, прежде чем навеки отпустить из сердца ту единственную, вдобавок он должен сразиться с легионом Марселей, каждый из которых по-своему воспринимал разнообразные лики любимой: желал ее превыше всех благ мира, сходил с ума от ревности, что болезненно искажало его суждения…
— Ладно, а суть в чем? — нетерпеливо встрял европеец, интересовавшийся в течение полутора стандартных веков исключительно сонетами Шекспира.
— Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.
Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и давние приятели полетели в обратный путь — навстречу посудине, мостику, кратеру Стикни, навстречу призрачной, но притягательной безопасности. Пока они вращались, Манмут чуть не свернул шею, разглядывая красную планету над головой. Ему вдруг показалось — и весьма убедительно, — будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что Олимп и вулканы Фарсиды уже почти скрылись из виду.
— Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наша печаль от… скажем… грусти Хокенберри? Или Ахилла? — спросил иониец.
— Ну, не то чтобы задумывался… — откликнулся товарищ. — Наш схолиаст одинаково тоскует как из-за утраченной памяти о прежней жизни, так и из-за смерти своей жены, друзей, студентов и так далее. Этих людей разве поймешь. Впрочем, и наш профессор — всего-навсего восстановленный кем-то человек, воссозданный на основе ДНК, РНК, собственных книг и неизвестно каких еще гадательных программ. Что же до быстроногого — если он захандрит, то пойдет и прикончит кого-нибудь. А лучше целую свору кого-нибудь.
