Владимир Колотенко - Тебе и Огню
Охочая до зрелища толпа растащит на клочки мою рубаху...
Ещё как растащит! Окажись ты в роли жертвы. Это уже рефлекс! Инстинкт толпы - разодрать одежды приговорённого на мелкие лоскутки - и мне, и мне!.. Ну хоть ниточку, хоть волосок с её головы...
Вит молчал... Взгляд его желтых глаз упрекал нас: я же говорил, говорил...
«И не дай бог с её головы упадёт хоть один волос!» - придумал же кто-то эту бахвальную угрозу. Упадёт, упадёт... Просто рухнет! Ты только дай слабинку, дрогни, сожмись от испуга в комочек... И тот же час - упадёт.
Надо хорошо знать Чумного, чтобы... Надо видеть его глаза.
Бездонные глаза у палача. Они не знают ни любви, ни страха.
А я ведь помню его ещё вполне здоровым и чистым... Чистым...
Затаив дыхание, все следили за этим едва мерцающим огоньком. Казалось, что толпа выдышала весь кислород, и ему тоже не хватает воздуха. Тем не менее, огонёк жил, трепетал... Как маленький флаг на флагштоке... Скороговоркой... Он только-только начинался... Его нужно было разговорить. Что же касается этих тусклых болезненных взглядов... Нет, они не способны были ничего оживить или воспламенить. Эти - нет. Вспомнилось, как Тинка... Лишь однажды она бросила на меня свой мимолётный уничтожающий взор... Пожар! Я как-то там в чём-то чуть-чуть замешкался, сдал, слил, одним словом промазал, что привело к невосполнимой потере, и вот Тинка тогда... Ох уж!.. Два её глаза - как жерла двустволки... Меня словно огнём обожгло! Это был выстрел в упор. Огнемёт! И волосы её помню в тот миг, её огненную гриву молодой кобылицы - змей, просто Змей Горыныч! Правда, - одноголовый... Но такой же огнедышащий... И настырный, настырный... Настигающий, обжигающий, испепеляющий взгляд... Тинкин! Из-под огненной гривы... Это не то, что какой-то там змей искуситель; от Тинкиного - спасения нет.
- Ещё один гимн своей Тине? - спрашивает Лена.
Гимны Тине! В огне!..
И ни слова о её ворожбе. Во удав-то! Удавище! Я - как кролик, как тот пресловутый дрожащий кролик... Приворожила! Пригвоздила! Неповиновение невозможно!
Но сейчас - гимны, гимны...
- Ну, - говорит Лена, - что же было дальше?
- Платок, - говорю я, - сгорел в миг, но поскольку нельзя было допустить, чтобы этот росток жизни тотчас угас, кто-то нерешительно подлил, так сказать, масла... В огонь... Бросил клочок газеты... Или что-то там... Да! Все вдруг встрепенулись, радуясь, что огоньку не дали умереть, что хоть эта новая вспышка стала надеждой...
На что?!
Никто не искал ответа на этот вопрос. Да и некогда было - ведь радовались, радовались... Огню!.. И благодарили, улыбаясь сквозь слёзы, мол, здорово, это здорово, что огонь не угас...
- Tibi et igni? (Тебе и огню, - лат.) - спрашивает Лена.
Гимны Тине!..
- Ага, тебе и огню! Огню и тебе... Это как если бы каждому из нас позволили подживить этот огонь... Чем угодно! Клочком газеты, рублём или ремешком от сандалий... Коллективное такое участие в деле. В общем деле!..
Теперь все глаза были устремлены на этот оживший огонь. Все были просто заворожены этим сизым вьюнком. И уж кто во что горазд - подпитывали его всем, что только было под рукой, что горело и не горело, только бы не дать ему умереть.
Чумной вдруг откинул свой чёрный капюшон, оглянулся и стал пристально вглядываться в глаза присутствующих: может быть, у кого-то есть другая идея?! Он не спрашивал, спрашивали его желтые глаза. Невозмутимо сверля. Других идей не было. Все, кому доставалось от его тяжёлого взгляда, отводили глаза в сторону, упирая свои взгляды кто в спину соседа, кто прикрываясь локтем, как от удара, а кто и топя их в урнах с мусором или в свежих дождевых лужицах... В чем попало...
Нет так и нет! Досадно!.. Да и какая другая идея?! Предать всё опостылевшее за тысячи лет огню - что может быть прекраснее!
Чистка! Может, даже чистилище...
Это - как Тунгусский метеорит: всё - подчистую... И вскоре - новая поросль...
Что может быть прекраснее!
У Чумы рожа вполне довольная! Никто не смог с ним сравниться. Даже Папа! Иуда? Этот жалкий заморыш? Этот скупердяй Караваджишко со своим «Поцелуем», со своим «Взятием Христа...»?
Чума, глядя на осклабившегося Иуду, даже руки потёр от удовольствия: ну что, Микельанджело, взял своего Христа под стражу?
Здесь не хватало нам только «Головы Голиафа» и «Усекновения головы Иоанна Крестителя». Не хватало только поэтики крика - кровавого fecit michela, fecit michela...
Абсолютный шедевр Караваджо!
Он (Чумной) - лучший и всемогущий, даже растоптал Жорину трубку. «Жжжах!» - его восклицание! Он снова поправляет съехавший на бок капюшон и чешет руки.
Итак...
На Жору уже не обращали внимания. Да он и сам был зачарован зрелищем.
Пожарец разгорался.
Вдруг мысль: что если... О, Господи милостивый! Что если все они в сговоре? И Чума со своей спичкой, и Жора на кресте со своей едва раскуренной трубкой? Что если они... Да ну! Нет!.. И Папа со своим Иудой... Что если они... И Тинка, и Тинка! Ведь все они просто жить не могут без огненных феерий, без того, чтобы... И Тина?!
Я медленно повернул голову, заглянул настоящему замаскированному Жоре, с любопытством следящим за действиями Чумы, заглянул ему в глаза.
Он даже не удостоил меня взглядом.
Я дёрнул его за рукав легкой куртки.
- Что?
Он даже не повернул головы.
Внезапно в небе появился вертолёт. Затем ещё. И ещё... Они как какие-то огромные стрекозы из мезозоя летали кругами над нами, стрекоча и стрекоча. Теперь все задрали головы вверх. Яркие лучи прожекторов резали сумерки, выискивая Жору. Стало ясно, что это то ли полиция, то ли телевизионщики или киношники... Я никак не мог вспомнить, какое сегодня число.
- Жор, - сказал я и ещё раз дёрнул его за рукав.
- Ну?
Он лишь мельком взглянул на вертолёты и тотчас потерял к ним всякий интерес.
- Сегодня семнадцатое? - спросил я.
- Восемнадцатое, - сказал он.
Это был день его рождения. Дождя не было, только дальние зарницы. Жорины руки были пусты. Теперь, видимо, уже навеки. Тина верно тогда... Ей бы... Ну да бог с ней.
- Что? - спрашивает Лена, - договаривай. Эти твои полуфразы-полунамёки...
- Мне показалось, что Жора взволнован, но только показалось - его пальцы были спокойны. У меня не было никакого желания поздравлять его. Да и дата не совсем круглая, не юбилейная, даже квадратная... Если все цифры упорядочить соответствующим образом. Если вот как-то так - то как раз и получался квадрат. Ребус!
- Что, тридцать три? - спрашивает Лена.
- Что «тридцать три»? Какие «тридцать три»?! Где теперь эти его «тридцать три»?
Я мог бы, конечно, напомнить ему - вдруг он забыл! Но зачем? Это ничего бы не изменило. К тому же надо было дождаться развязки. Это распятие, этот пожарец...
- А Тина?
- Толкотня была адская! Столпотворение! Вавилонское! Воистину всевселенское преставление! Папарацци не давали проходу...
Кто-то поднёс к костру балончик и пшикнул на огонь, и тотчас яркая вспышка озарила лица. Все вдруг радостно разулыбались - понравилось.
Костёр разгорался...
Юля даже не пыталась его погасить: её бы просто... Ей бы не дали! Она только смотрела и смотрела на Жору, ела его пытливым взглядом, но он был увлечён огнём.
Tibi et igni!
Запах свежего дыма щекотал ноздри, дым слезил глаза...
- Вы что же, совсем там все очумели? - спрашивает Лена.
- Чучма в чёрном балахоне, как и положено инквизитору, с капюшоном...
- Чучма?
- Чучма - Инквизитор... Потом мы так его и называли - Чучма. Чума!
- Почему Чучма?
- ... с капюшоном на большой лысой голове, Чучма стоял нерушимо. Как памятник. Чёрный человек, чёрный-чёрный... Охраняя огонь от всяких покушений. Почёсывая рука об руку.
Никаких покушений на его жизнь и не было.
- На жизнь Чумного?
- На жизнь огня.
Кто-то сзади отчаянно возопил. Все разом обернулись, как на выстрел, но тотчас вернули взгляды огню. С благодарностью - он искуплял их вину. Ведь вина жила в каждом, в каждом...
- Какая вина? - спрашивает Лена.
- Невыразимая. Это такой комплекс вины. Объяснить и понять - невозможно.
Tibi et igni!
Каждый мог так сказать, но не смог сформулировать. Мне вдруг пришло в голову: огонь - их стихия!.. Эт игни, эт игни!..
- Чья стихия?
- Чья. Они словно сговорились. Ясно чья... Тинка с её огненной гривой, её взгляд, её призывы и восклицания. О неё можно было зажигать не только спички.
«Ломая нимбы, крылья и стихи
Устроим оглушительный аврал...».
Устроили!
Ломая нимбы святости!
Выгибая их под себя,
примеряя, притирая, перетирая...
А крылья - обесперили, обескровили...
Стихи исковеркали,
наломали дров из междометий и слов...
На крюк!
Распинаю тушею
То, что вчера ещё было телом.
Тут было сердце, смотри -
Вот под него место.
Тут оно билось, страдало
В этой юдоли тесной.
И никому до его спазмов
Просто не было дела.
На крюк!
За горло. Оно же пело...
Тинка...
Вот под него место!..
Ти...
- Налить? - спрашивает Лена.
