Эрнст Бутин - Лицом к лицу
— Лицом к лицу лица не увидать, большое — и добавлю: ничтожное — видится на расстоянии, — щеки и лоб Юрия Ивановича вспотели, точно их смазали вазелином. — Хочешь еще доказательств? — Он сел на скамейку напротив. Достал платок, отерся. — Могу рассказать несколько эпизодов из твоей жизни. Только это будут неприятные эпизоды. Именно они запоминаются. Хорошее забывается, а плохое житья не дает. Рад бы забыть, да… Рассказать? — поглядел требовательно и с болью.
— Ну-ну, послушаю, — Юра всунул руки в карманы брюк, качнулся.
— За комсомольское собрание, когда влепили Владьке выговор, не стыдно?
— А-а, вас Борзенков подослал, — понимающе закивал Юра, но видно было, он растерялся: не ожидал, что пухлый бородач знает такое. — Владька хотел навязать реакционные взгляды…
— Ладно, вижу ты еще не созрел, — перебил Юрий Иванович. — В наше время генетику, о которой догадывался Владька, изучают в школе, а кибернетику уже сейчас, в ваши дни, не считают лженаукой, но… Не о том речь. Как ты бахвалился перед парнями, какую грязь нес о Лидке, рассказать? О Тонечке рассказать?
Юра заерзал, вытянул из карманов руки, отвел глаза; из-под воротника, по шее, заливая лицо, расползалась густая вишневая волна.
— Хорошо, пощажу. Но вот одну пакость я себе, а значит, и тебе, простить не могу. Помнишь, Цыпа со своими шакалами поймал тебя в кинотеатре и приказал не ходить за Лариской? Ты не отворачивайся, не отворачивайся! — Юрий Иванович схватил его за подбородок, развернул к себе. — А ты, здоровый, сильный, заюлил, задрожал, наврал зачем-то, что с Лариской дружит Владька, и еще гадостей каких-то насочинял. Помнишь? — стиснул подбородок Юры, тряхнул слегка. — А помнишь, как в душе подленько радовался, когда Цыпа Владьку избил? Ты, народный трибун, обличитель трусости, безнравственности… Мразь! — и, неожиданно для себя, ударил Юрку по щеке.
— Э! Э! Не сметь! — гневно и гортанно раздалось за спиной.
Юрий Иванович оглянулся. Юра вскочил, жалобно улыбнулся.
— Ничего, Саид Хасанович, не беспокойтесь.
— За что вы его ударили? — физрук коршуном налетел на выпрямляющегося Юрия Ивановича, вцепился в руку, заломил ее.
— Не надо, Саид Хасанович, я сам виноват, — Юра втиснулся между ними, попытался плечом оттолкнуть учителя. — Познакомьтесь, Саид Хасанович, это… мой дядя.
— Дядя, не дядя — на имеет значения, — Саид, остывая, разжал пальцы. — Бить — не метод.
— Иногда метод. Особенно пощечина мужчине, — деловито возразил Юрий Иванович. — Пусть требует сатисфакции, если я не прав, — потер предплечье. — Ну и хватка у вас. Железная, — покачал восхищенно головой. — Не ожидал… Не ожидал, что вы вступитесь за Юрку, — положил руку на спину вздрогнувшему, съежившемуся Юре, подтолкнул его. — До свидания. Я вас очень уважаю, Саид Хасанович. — Отойдя, оглянулся, сказал весело: — Сбудется ваша мечта: вон там, — показал на торец школы, — построят спортзал. Верьте мне!
Юра, вывернувшись из-под его ладони, прошептал с желчным удовольствием:
— Саид подумает, что вы чокнутый.
Юрий Иванович помолчал, глядя в землю.
— Не исключено. Действительно, нехорошо получилось, — согласился без раскаяния в голосе и переменил тему: — Сейчас заскочишь домой, возьмешь деньги. Они у тебя в «Капитале» Маркса хранятся…
— Откуда вы знаете про «Капитал»? — перебил Юра.
— Ты купил его, когда увидел в магазине Синуса, — начал было спокойно Юрий Иванович и возмутился. — Все время забываешь, что ты — это я! Начинай привыкать… Возьмешь деньги и пойдем в чайную, потому что я зверски хочу есть.
— В чайную не пойду! — решительно заявил Юра. — Там пьют.
— И-э-эх, — протяжно вздохнул Юрий Иванович, — если бы это пугало тебя и в дальнейшем.
4
В почти пустой, с дешевой старомодной роскошью, чайной — плюшевые шторы, копии голландских натюрмортов в бронзированных под золото рамах (тусклое серебро, лимоны, бокалы, дичь) — Юрий Иванович облюбовал дальний столик у окна. Усадил Юру под разлапистую пальму с острыми, жесткими, точно пластмассовыми, листьями.
— На, читай пока. Это все, что осталось от твоего творчества, — вынул из заднего кармана листок сочинения, положил на скатерть. Припечатал ладонью. — Когда дойдешь до строчек, что у нас нет «лишних людей», посмотри внимательно на меня. Но думай о себе.
И отошел к буфету, чтобы Юра мог побыть один. Пока стоял в очереди за двумя мужиками, разглядывал в витрине горки зачерствевших шоколадных конфет, бутерброды с покоробившимся сыром, скользкой на вид красной рыбой, удивлялся богатому набору давно забытых бутылок — «Нежинская рябина», «Спотыкач», «Ерофеич», — нет-нет да и посматривал на Юру. Тот дочитал и глядел в стол, безвольно опустив плечи. Головы не поднимал, и вид у парня был убитый.
Еще бы! Он только что услышал о бывшей — а для себя будущей — жизни Юрия Ивановича: о том, что в этом году не поступит на факультет журналистики и в институт вообще — тут Юра испытал первое потрясение, — так как требования о двухгодичном производственном стаже будут соблюдаться строго, поэтому пойдет на стройку разнорабочим… Но с работы его выгонят за прогулы, и он поступит на завод учеником слесаря. «Не может быть!..» — выкрикнул Юра. Оттуда его тоже чуть не попросят, несмотря на то, что он будет активистом, стен-газетчиком, штатным выступальщиком на собраниях. В институт опять не поступит, так как за весь год ни разу не откроет учебников, ведь заниматься-то не привык, в школе все давалось само собой, а в большом городе тем более не до самообучения: девочки, танцы, треп в кафе, узкие брюки — «за которые, кстати, ты в школе чуть ли не из комсомола исключал», — бесцельное шастанье по центральной улице. «Если бы у вас были хоть какие-нибудь газетные публикации, пусть даже в многотиражке», — посочувствуют в приемной комиссии, и Юра учтет это в армии: завалит окружную газету заметками, станет чуть ли не собкором по части. «Я и в армию пойду?» — почти взвыл Юра. «Да, и на первом году едва не загремишь в дисбат: дисциплина и труд тебе окажутся не по вкусу и не по силам». Домой он вернется старшим сержантом, поступит, наконец, на журфак, «…где станешь самым ярым демагогом», но чуть не расстанется с университетом, вынужден будет жениться на девушке, которую обманул, а к четвертому курсу с ней разведется. «Девочка она была славная, красивая, — Юрий Иванович вздохнул, — но для тебя — простушка, из деревни. Сейчас редактор районки…»
Бросив ее, Юра расчетливо обольстит дочь главного редактора областной газеты. К тому времени студент Бодров нахватает выговоров, академических задолженностей, тучи над головой сгустятся, и он уйдет на заочный. Тесть устроит зятя к себе, в отдел культуры, но Юра долго не продержится, потому что писать ленился, редактировать — тем более. В итоге вскоре совсем перестанет работать и даже ходить на службу. Тесть рассвирепеет, теща перестанет разговаривать, жена примется плакать. Юра уйдет из газеты на радио, потом на телевидение, потом в киностудию — «Ты, бездарь, надеялся, что сумеешь протолкнуть свои халтурные сценарии», — потом в отдел информации НИИ, потом в другой НИИ, потом — от жены. Познакомится с перезрелой женщиной, которая будет заглядывать ему в рот, станет жить у нее, женится на ней, несмотря на всю мелочность и вздорность новой супруги, что-то напечатает, что-то издаст, постепенно его начнут считать литератором, станут приглашать на какие-то совещания, собрания, заседания. «И ты, дурак, будешь твердо уверен, что стал значительной фигурой в российской изящной словесности. Почувствуешь себя этаким авторитетом, вещать начнешь, поганец, поучать, пальчиком грозить, брови хмурить». Год назад Юрий Иванович оставит и третью жену — «которую, как ни странно, ты любил», — оставит, чтобы «целиком посвятить себя литературе» и написать роман, достойный таланта автора…
