Анатолий Днепров - Глиняный бог
Он смутился еще больше, как бы почувствовав, что слишком серьезно говорит о ерунде. Затем он заговорил быстро и взволнованно:
— Если бы кое–кому там, на той стороне, сказали, что здесь, в Рощине, на доске профессор Котонаев написал вот такое уравнение… И еще оставил, две–три цифры… Честное слово, не нужно быть гением, чтобы догадаться, что к чему.
Он порывисто подошел к молодым ученым.
— Борьба идет за научные идеи, за мысли, за формулы, за решения! Кто быстрее мыслит, кто быстрее, и точнее решает — тот выигрывает!
Помолчав, Соколов добавил:
— Все страны мира пришли к заключению, что использование атомной и термоядерной энергии для войны — величайшее безумие. Существующие договоры между государствами скреплены подписями и печатями. Но являются ли эти договоры обязательными для тех, кто считает себя собственником своих научных исследований в новой, неизведанной области? Для тех, кто не считается ни с чужим, ни со своим государством? Вот почему я так беспокоюсь…
Соколов отошел в сторону и посмотрел на ребят.
2
Он любил этот узкий коридорчик с крутой лесенкой, перекинутой через место соприкосновения двух гигантских ускорителей. Кто‑то из институтских шутников красным карандашом написал на железобетонной стене: “Прохожий, остановись! Здесь разыгрывается драма Вселенной!” А внизу, уже синим карандашом, было дописано: “Диагноз: мания величия”. Эти надписи были сделаны давно, и их никто не стирал. В шутливых коротких фразах заключалась философия труда сотрудников института: “Вы делаете большое дело. Но не зазнавайтесь”. Всякий раз, когда Молчанов проходил по этому коридорчику, он замедлял шаг, и его воображение сразу устремлялось в глубину массивной бетонной стены, где во время работы ускорителей сталкивались две страшные силы.
“Метод встречных пучков” — так скромно и невыразительно назывался метод синтеза звездного вещества.
Что там происходило? Какие чудовищные силы себя проявляли? Какие неведомые законы природы давали рождение десяткам новых осколков мироздания, которые метались в черной пустоте миллиардные доли секунды и затем безвозвратно исчезали?
Мезоны, гипероны, антипротоны, странные частицы — хаос фантастического микромира, как ослепительный фейерверк, вспыхивал и угасал. За микроскопические доли бесконечного потока времени десятки умных приборов улавливали все, что можно было уловить, и с холодной беспристрастностью рассказывали исследователю о давным–давно происшедшей катастрофе.
Нельзя было без волнения проходить в этом месте, потому что здесь находилась модель самой Вселенной. Николаю всегда казалось, что если бы наносекунды растянуть в миллионы лет и заглянуть в камеру, где два встречных потока врезаются друг в друга, то он смог бы увидеть всю Вселенную, все звезды и туманности, планеты и галактики. Может быть, весь наш мир и возник в результате вот такого, но в миллиарды раз более мощного столкновения чего‑то с чем‑то? Сколько фантастических романов было написано о полетах к звездам, романов, от которых веет то леденящим холодом пустоты, то испепеляющим жаром пылающих гигантов. Но так ли все это и вообще может ли человеческий ум, его воображение, здесь, на Земле, в окраинной области Млечного Пути, достоверно воссоздать миры, находящиеся за пределами досягаемого?
Конечно, мы доберемся до звезд! Залог тому — эти бесконечные микроскопические звезды, вспыхивающие по нашей воле здесь, в глубоком вакууме. Сбудется мечта наших фантастов, как бы ни пытались нам помешать те, кто хотел бы свернуть гений человеческий с пути мира и большого человеческого счастья.
Звезды будут досягаемы! И эта уверенность еще больше волновала Молчанова, когда он проходил по узкому коридорчику…
“Прохожий, остановись!”
Нет, здесь разыгрывается не только драма Вселенной. И, наверное, не столько драма, сколько полная искрящегося радостного пламени оптимистическая трагедия, так часто неизбежная на бесконечном пути развития пытливого человеческого разума.
Николай останавливался на мостике и подолгу смотрел вниз, в железобетонный пол, силясь представить себе, что происходит под ним. Здесь он забывал все — все свои неудачи, обиды, усталость, несправедливость… Он смотрел на серый бетон, сквозь него видел черную пустоту вакуумной камеры, и ни разу его мысли не коснулись ничего, кроме звезд…
Здесь было прохладно, тихо, вентилятор гнал свежую струю воздуха. На перилах, на небольшом щитке, всегда горела зеленая лампочка, что означало: здесь можно постоять. Кто‑то предвидел, что это как раз и есть то самое место, где каждый ученый задумывается над судьбой своего труда и над судьбой труда своих товарищей.
Задолго до начала работы космотронов вспыхивала красная лампочка. Она как бы напоминала, что час раздумий окончился и пора приниматься за работу.
Звезды, звезды, звезды… Сколько их вспыхивает там, в пустоте камеры! Сколько их во Вселенной!
3
— Никогда не видела никого более скучного, чем твой Самарский, ворчала Нонна Кириллина. — Хоть бы раз в кино пригласил.
— Перестань болтать! Я гляжу на тебя и совершенно не понимаю, как ты угодила в физики, да еще в ядерщики. Тебе бы в маникюрши.
Николай прилаживал на столике микрофотометра очередную пластинку. Он не выносил болтовни этой девчонки, полной рыжеватой блондинки с хитрыми глазами, которая приехала сюда из какого‑то периферийного университета.
— Николка, — как ты думаешь, мы успеем до старости получить хоть полкило антижелеза?
— Ты что, забыла? — чуть было не выругался Молчанов.
— Ах, да! Конспирация! Ну, ладно, полкило икса? Успеем?
— Замолчи, Нонка!
На стене вспыхнуло красное табло: “Приготовиться!” Оно загорается за десять минут до включения космотронов. К этому моменту все электронные приборы успевают прийти в стабильный режим.
— Николка, а верно, что наш приборчик жрет энергию, которой хватило бы для суточного освещения всей Москвы? — шепотом спросила Нонна.
— Да.
— А нельзя сделать, чтобы поэкономнее…
— Нет.
— Просто думать лень… Наверное, можно.
— Смотри за счетчиком и не болтай. Господи, вот на мою голову…
— Не на твою, а на Сашкину.
Николай хотел ей ответить что‑то, но в это время лаборатория начала наполняться все возрастающим гулом, как будто бы приближалась гроза, страшная, неотвратимая, потрясающая все до основания…
Несмотря на специальные инженерные меры, стены лаборатории дрожали, дребезжали стекла. Световой зайчик фотометра потерял свою четкость, и яркая точка расплывалась в крохотный кружок.
