А Дейч - Гарри из Дюссельдорфа
В ее глазах не было теперь ии насмешливого, ни жестокого выражения.
- Я проходила мимо и решила зайти посмотреть, как живет мой кузен.
Амалия слегка толкнула дверь каморки и села на стул у столика Гарри.
Я не хочу, Гарри, чтобы ты сердился на меня.
- Я не сержусь, - сказал Гарри. - Прошу тебя, не надо об этом... Совсем не надо...
- Я сейчас уйду, - сказала Амалия. - Я только скажу еще одно: вчера у нас был разговор о тебе, большой разговор...
- Представляю себе, - сказал Гарри.
- Папа страшно зол на тебя, говорит, что ты никчемный человек, что, кроме писания стихов, у тебя нет ничего в голове. Ему сказали, что ты написал стихи в "Гамбургском страже".
- И это стало известно в вашем доме?
- Да. И он показал нам эти стихи.
Амалия вынула смятый листок газеты и развернула его.
- Гарри, это правда написал ты? И нарочно подписался каким-то Ризенгарфом?
Гарри молча кивнул головой.
- Скажи мне, Гарри, - спросила Амалия, - неужели эти стихи обо мне и для меня?
Гарри молчал. Потом тихо произнес:
- Я ведь тебе приносил стихи, но ты только посмеялась надо мной.
- Ах, я никогда не думала, что ты поэт и что такие стихи могут появиться в газете! Я думала, что печатаются стихи только Шиллера или Гёте. Спасибо тебе, Гарри, и прости, что я тебе сказала правду: я не могу тебя любить.
Гарри хотел что-то сказать, но в этот момент дверь распахнулась и вошел Соломон Гейне. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, а это не предвещало ничего хорошего. Именно в такие моменты Гарри его называл про себя "Бореем".
- Хороши дела, племянничек! - закричал Соломон. - Твоя фирма дала мне убытку семь тысяч триста один талер. Кто взыщет деньги со всех этих Энгельманов и Шнурке?.. Довольно, я сыт по горло такими делами.
Контора с сегодняшнего дня закрыта, а ты...
- Папа, не горячись, - сказала Амалия.
- Час от часу не легче! Почему ты здесь? Сейчас же домой! Тебе здесь не место...
Амалия встала и вышла из конторы, не сказав ни слова.
Соломон Гейне обернулся и увидел стоявших в дверях приказчиков и Арона Гирша.
- Вам тут тоже нечего делать. Закройте дверь поплотнее.
Соломон Гейне тяжело опустился на стул, снял шляпу и вытер фуляровым платком лоб. Он помолчал немного, затем заговорил спокойнее. Он не мог долго горячиться, и его бешеные вспышки быстро угасали.
- Я знаю все твои проделки. Мне сообщили, что ты пишешь стихи в "Гамбургском страже". Это не газета, а настоящая помойница, грязный листок, вымогатель денег! И там мой племянник печатает стихи! Да еще какие - затрагивающие мою дочь Амалию! Хватит! Ты не для Гамбурга!
- Вернее, Гамбург не для меня, - сказал Гарри. - Я никогда к нему не привыкну.
Соломон Гейне презрительно усмехнулся. Но он не хотел вступать в лишние разговоры и только добавил решительным тоном:
- Мне жаль твоих несчастных родителей, и я не хочу, чтобы деньги, затраченные на тебя, пропали даром.
Я хочу дать тебе какую-нибудь хорошую деловую профессию. Не хочешь быть купцом - будь адвокатом. Я буду тебе давать четыреста талеров в год, пока ты не изучишь курс юридических наук.
Соломон Гейне резко поднялся с места, толкнул дверь, и Гарри услыхал, как он крикнул приказчикам:
- Снимайте вывеску! Лавочка закрыта.
Гарри радовался, что избавление пришло быстро. Он стоял на пороге какой-то новой жизни, еще неведомой, быть может, немного похожей на ученье в францисканском лицее. Снова перед ним откроются библиотеки и музеи, снова возьмется он за учебники и тетради. Правда, профессия адвоката не очень увлекала его. Юристы представлялись ему чем-то вроде поваров, которые до тех пор вертят на огне всякие законы, пока они не превращаются в жаркое по их вкусу. Но все же Гарри охватывала радость при мысли, что он покинет Гамбург, это разбойничье гнездо банкиров, торговцев и маклеров, эту могилу его несчастной любви. Все равно он будет поэтом! Ведь и Вольфгаиг Гёте окончил юридический факультет.
Соломон Гейне списался с родителями Гарри, и они сообща решили отправить юношу в Боннский университет.
Арон Гнрш получил приказ от своего шефа проводить Гарри из Гамбурга.
По дороге, в коляске, Гнрш отечески упрекал Гарри за то, что он не сумел удержать за хвост птицу своего счастья.
Прощаясь с Гиршем на почтовой станции, Гарри похлопал его по плечу и сказал:
- Вы еще услышите обо мне, дорогой Гирш!
III
В УНИВЕРСИТЕТАХ
Бонн
Пятого мая 1818 года немецкий студент Карл Людвиг Занд записал в своем дневнике: "Когда я размышляю, я часто думаю, что все же надо было бы набраться мужества и всадить меч в потроха Коцебу. или какого-нибудь другого изменника".
Меньше чем через год, 23 марта 1819 года, этот студент, мнивший себя пламенным немецким патриотом, убил Коцебу, вонзив кинжал в его грудь.
Коцебу был посредственным немецким драматургом и откровенным шпионом на службе русского царя. Самый факт убийства Коцебу не имел большого политического значения; в террористическом акте Занда отразилась путаница мыслей немецкой молодежи, которая хотела бороться против феодально-дворянской реакции. Среди этой молодежи возникали союзы, нечто вроде студенческих землячеств. Эти союзы назывались "буршсншафтами" и включали в себя разнородную молодежь. Наряду с молодыми людьми, мечтавшими о республиканском строе, о новых, более справедливых общественных но
рядках, были и такие, которые смотрели не вперед, а в прошлое и видели государственный идеал в средневековой католической монархии, в той Священной Римской империи германской нации, в которой не было ничего священного. Эти молодые люди считали себя достойными потомками древних германских племен-тевтонов, носили длинные волосы, не следили за своей одеждой, презирали все "французское" и ставили немцев выше всех прочих наций. Тевтономаны выделялись среди прочих студентов дикими и грубыми правами, славились драками, дуэлями и отвратительными попойками.
Убийство Коцебу развязало руки германской реакции, которая почувствовала угрозу для себя даже в такой слабой и неорганизованной оппозиции, как буршеншафты.
В августе 1819 года были изданы так называемые "Карлсбадские постановления", вводившие всевозможные преследования и репрессии по отношению к студенческой молодежи и буршеншафтам. Особенным гонениям подвергались "демагоги", вожаки студенчества, еще жившие патриотическими мыслями войны 1813-1815 годов против Наполеона. Тогда бюргерская молодежь сражалась против захватчиков и верила в то, что она завоюет и политическую свободу Германии. Теперь же самое слово "свобода" бралось под подозрение немецкой цензурой. Были изъяты песни и патриотические стихи, которые распевались во время освободительной войны. У некоторых профессоров полиция произвела обыски и забрала "подозрительные книги и бумаги"; наиболее неблагонадежных уволили из университета.
