Сергей Чекмаев - Носители Совести
– Проблема? Гм… Как бы тебе объяснить? У тебя бывает так, что дело, где все ясно с первых же минут и которое давно пора закрывать, упорно не идет из головы? Шестым чувством, третьим глазом, хрен знает чем еще, чувствуешь – что-то не так. Начинаешь копать, находишь какую-то ниточку – раз! – и она оказывается пустышкой или вовсе обрывается. Словно кто-то упорно обрезает их одну за другой. Нет никаких подозрительных смертей – все естественно, обыденно, повседневно. Но как-то очень вовремя.
Глеб почесал переносицу:
– Это ты балтийскую перестрелку имеешь в виду?
Арсений кивнул.
– Но ты же еще в пятницу говорил: братва приехала на переговорки, пострелялась, трупы – в морг, дело – на полку. Да и потом: я сводку читал. Все просто и ясно.
– Внешне – да… просто и ясно. Даже как-то слишком просто.
Он снял трубку служебного телефона.
– Соедините с ОВД Троскиняйского района… Здравствуйте! Вас беспокоит следователь Центральной прокуратуры Арсений Догай. Могу я поговорить с начальником отделения?
Глеб таращился на него во все глаза. Когда Арсений закончил разговор, напарник удивленно спросил:
– Лин Шаллек – это же поэт, да? Лин Черный? Он что – умер?
– Да, еще в январе. Местный полицай говорит: спился. На почве полного разрушения привычной картины мира. В Империи он был всем, а у нас оказался никому не нужен.
– Он что, как-то причастен к этой перестрелке?
– Вот и я хотел бы знать.
Копию дела о смерти Лина Шаллека пришлось ждать трое суток. Две недели, отпущенные Каином на расследование дела, истекали, а никаких реальных результатов у Арсения пока не было. Только одни сомнения и подозрения.
Ровная подшивка стандартных листов писчей бумаги. Толщиной – хорошо, если в мизинец. Типографских бланков, насколько знал Арсений, на всех не хватало. Это в столице еще более-менее справлялись, а на периферии дела обстояли совсем плохо. Так высока была волна всех этих разборок, убийств и грабежей, накатившая после развала Империи, что основную часть протоколов и прочих следственных документов составляли от руки. Особенно, если речь шла о материалах, заранее обреченных на прозябание в архиве.
Таких, как дело номер 1327 о смерти гражданина Шаллека Л. Б.
Первым же документом в папке лежало «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела».
Самый конец истории. Причины смерти ясны, факта преступления не обнаружено.
…Представитель межрайонной прокуратуры, советник юстиции первого ранга, прокурор Влачек Нестор Наумович, рассмотрев материалы проверки по факту смерти гражданина Лина Мартовича Черного…
– Почему Черного? Он писал под псевдонимом Лин Черный, но по документам-то он – Лин Шаллек… Что за небрежность! – пробормотал Арсений. – А! Вот.
В самом конце подшивки нашлось маленькое, в пол-листа, постановление об уточнении анкетных данных: «…считать гражданина, упомянутого во всех документах делах как Лин Мартович Черный – Лином Мартовичем Шаллеком».
Вот такое официальное извинение. Всего семь строк казенного текста. Куда как проще, чем переделывать эти самые протоколы.
…принимая во внимание, что признаков какого-либо преступления, совершенного в отношении умершего не установлено, а также то обстоятельство, что всеми имеющимися данными установлена бытовая причина смерти, постановил – в возбуждении уголовного дела по данному факту отказать, разъяснив заинтересованным сторонам право обжалования принятого решения в установленном законом порядке. Дата. Подпись.
«Интересно, кто в этом деле заинтересованные лица? Лин Шаллек жил один. Ни семьи, ни родственников. Как у Круковского… Хотя, может у него были наследники?»
Арсений знал представителя межрайпрокуратуры, пару раз пересекались по транспортным делам. Что можно было о нем сказать? Служака, каких сейчас много. Грамотный чиновник, не утруждающий себя лишней работой, всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Этакий «человек в футляре», который видит свой долг в правильном и своевременном составлении отчетов и не любит копать глубже, чем предписано инструкциями. На пенсию выйдет по выслуге лет с внеочередным повышением ранга, если раньше не переметнется в частные структуры. Хотя нет, не переметнется. Там нужна инициатива и волчья хватка, а вот этих двух качеств, насколько понял Арсений, у Влачека как раз не было. Что еще? Оклад и распорядок дня, как у всех. Взяток не берет по причине боязни, а не из-за врожденной порядочности.
«Не худший из нас. Но и не лучший, – подумал Арсений. – Но на отказ в возбуждении дела его так просто не купишь».
Дальше он с удивлением обнаружил в деле несколько расчерченных в клетку листков, судя по внешнему виду – из школьной тетрадки. Неровные, иногда не раз перечеркнутые строчки, с маловразумительными комментариями на полях, оказались стихами.
Я отправляюсь в дальние края.
Подальше от обид и лжи, и боли.
Мне кажется, что грешница-Земля,
Как лист скользнула вдруг в мои ладони…
Кружась как птица на краю Судьбы,
В безропотной агонии средь сумерек,
Сложила крылья ночь и в поступи весны
Не угадать нам отзвук полнолуния.
В прозрачных красках снов живет зима,
Она как символ вечного безмолвия.
Ликует день, ликует! – Ведь ночь всегда одна,
Надев печали шаль, уходит так не вовремя.
И оборотнем обернется день.
В фальшивых масках суета улыбок.
Я верил им… Я верил, но ты уже не верь,
Чтоб разминуться с дюжиной ошибок.
Арсений с удивлением перевернул лист. На другой стороне расплывалась казенная печать Центра судмедэкспертиз, чуть ниже кто-то приписал от руки: «Приложение 1 к заключению графологической экспертизы номер 1332 от 21 февраля 2005 года».
Следующая страница, подписанная «Приложение 2», была густо исчеркана с обеих сторон. Неровные стихотворные строчки наползали друг на друга, съезжали в сторону, буквы разного размера, клонились словно пьяные, то вправо, то влево. Складывалось такое впечатление, что человек, написавший их, был сам изрядно навеселе.
Или дрожал от страха.
Наполнив стакан весною, я выпил его до дна,
И не заметил, как с летом споря, из облака
пришла зима.
Ее белокурый локон и бархатный нежный стан
Всю ночь простояли у окон, но к утру снег весь
съел туман.
Он крался неслышной кошкой, играя в свою игру.
Но солнце сложило в ладошки и снег, и туман, и зиму…
Вот так, наплевав на печали, из губ вдруг
рождается смех —
То радости, то отчаянья, то горе сулит, то успех.
И нет ничего озорнее смеяться навстречу дождю
И ждать своего озаренья и верить в мечту свою.
Сбивая грядущее в песни, сметая прошлого пыль.
Чтоб, выбрав одну из лестниц, уже не ходить
по другим.
Стучаться в закрытые двери в надежде,
что кто-то откроет.
И снова молиться и верить в ту тень, что идет
за тобою.
Ведь тень – души твоей донце. Украшена
рунами моря.
Украденный вечер под солнцем. Неразлучно
идущий с тобою.
Вот только отчего-то плачут ивы, звезда целует
утренний восход.
Лишь времени бесцелье и бессилье зачем-то
продолжают свой полет…
Наполнив стакан весною, я выпил его до дна…
Отлеталось и отпелось, только ветер лижет звонко
Псом шкодливым и безродным перепуганные окна.
А когда-то стаей птиц мимо слез людских и лиц,
Мимо лета и зимы мчалось облако мечты…
Мчалось, сшитым из мгновений, не отбрасывая тени.
Опадало белым сном к нам сквозь кровлю городов.
В онемевших пальцах струны трепетали словно души.
Будто чайки над лагуной в небе появлялись лужи.
Звуки плачут, звуки рвутся – в звон волны
и гром прибоя.
Это видели с тобою, да назад не обернуться…
А теперь настало время собирать немые камни.
Жить надеждою и верой – в исполнение желаний.
Грустно видеть у дороги дней ушедших обелиски.
И лукавят уже ноги, и конец пути уж близок…
Всего листков со стихами было семь. К последнему кто-то прикрепил степлером узкую полоску бумаги, гласившую, что «обнаруженные рядом с телом погибшего гражданина Шаллека Лина Мартовича письменные документы отправлены на графологическую экспертизу с целью установления авторства».
