Елена Грушко - Венки Обимура
Смеркалось. Странная это пора — сумерки. День, свет и радость, с ночью, тьмой горемычной, встречается. Вот и получается — ни день, ни ночь, ни свет, ни тьма, а сумерки, тихая печаль.
Наконец-то привел Егор нервы в порядок. Ох, сколь горячо его сердце сделалось, сколь волнуют его все эти хлопоты, вся суета земная! Люди не способны оценивать свои деяния по отношению к вечности, беспредельности, им слишком мало времени отпущено. Для них важен только миг — и даже не миг жизни, а миг их собственного настроения. У них — только день и ночь, а создание разумное должно воспринимать свое существование как постоянные, ровные сумерки. Так живут делаварцы…
Изгнанник расхохотался. Он сидел в парке над рекой, сидел один — и хохотал. Привык все эмоции выражать по-людски. Ну разве не смешно? Разве не попался Изгнанник в плен Егору Белому так прочно, что еще неизвестно, как уживется с этой исторической памятью тело делаварца? Удастся ли на родине смирить в себе земное? Нет, он ведь и там мог поддаться внезапному порыву, впадая то в горе, то в радость, за эту несдержанность и угодил в ссылку, а иногда и тут удавалось сохранить в себе блаженно-сумеречное состояние стороннего наблюдателя.
Вот только воспоминания… Да еще сам себе выдумал эту маяту с генной памятью растений!
Кстати, о памяти: до чего странно вел себя Дубов. Этот крик во время сеанса: «Вот тебе за коня моего! Жги проклятого!», этот страх после пробуждения — страх в непроницаемых ранее глазах… Правда, он мгновенно застегнулся на все пуговицы и осторожно спросил:
— Интересные ощущения… а как вы фиксируете их?
Егор указал на шкаф с папками:
— Записываю со слов испытуемого.
— Но ведь человек может отказаться рассказывать?
— Конечно, никого принуждать я бы не стал, — развел руками Егор. — Однако ведь… — Тут он запнулся на мгновение. — Однако никто не отказывался.
— Никто? — Голос Дубова окреп. — В таком случае я буду первым.
Егор пожал плечами:
— Воля ваша.
Конечно, в коридоре к Дубову пристал Голавлев, да и остальным было любопытно. Однако Дубов отмалчивался, приняв прежний непробиваемый вид. А от Голавлева он вообще старался держаться как можно дальше. Егор видел: его «подопытный кролик» воистину потрясен. И с долей злорадства подумал, что тот вообще бы места не находил от волнения, если бы узнал про мнемограф, про то, что у Егора после каждого сеанса остается пленка с записью…
Ветер перемешал, взбаламутил вершины тополей. Белая метель окутала Изгнанника. Тополиный снег! Последний раз, последний раз… Он закинул голову. Просторное небо, близкие звезды. Они станут еще ближе — и совсем скоро. Истекает, наконец-то истекает срок его ссылки! 7 июля 1988 года корабль Куратора унесет его в звездные леса. А вдруг о нем забыли на родной планете? Связи с Куратором не было с того самого сентября 1918 года, не получал Изгнанник никакого сигнала о скором отбытии с Земли. Вдруг… нет, на Делаварии такого не может случиться. На Земле — пожалуйста, сколько угодно, а там невозможна путаница ни в чем. И уже не Делаварию, а Землю будет высматривать Изгнанник среди множества звезд. А странно, когда-то, сквозь чащобу, звезды казались ему загадочнее и крупнее, чем отсюда, с пустого берега, мелкие, как на ладони.
Но старого леса давно уже нет. Как подумаешь, сколько деревьев (и людей) пережил Изгнанник! Не один десяток лет назад очистили на берегу Обимура зону для пионерских лагерей… Ну, Леший, конечно, сам виноват. Сперва хотели рубить выборочно, чтобы только для домов и дорожек площадки расчистить. А старик не потерпел вторжения в свои владения и разбушевался. Чего только он ни делал, чем ни стращал лесорубов! Вывороченные с корнем стволы приходили на место срубленных. Леший, сделавшись под стать самым высоким деревьям, шатался по лесу, куролесил, пел, в дуду берестяную дудел, стонал, хохотал, зверье гонял…
Пришлые напугались. Никто ведь не догадался бы — откуда! слыхом про такое не слыхивали! — надеть вывороченные тулупы, обмотать головы полотенцами, а вокруг того места, где думали рубить да строить, очертить обожженной кочергой. И все, и не сунулся бы Леший, за версту обходил бы зачарованный круг. Нет, проще показалось пригнать технику да своротить чащу. Ох, помнит Егор, как плакал Лешенька, перебегая от пенька к пеньку, слезами их обливая, именами ласковыми называя:
— Березонька, навек расплелась твоя зеленая косонька! Где ты, осинушка, милая подруженька? Отзовись, липушка, откликнись, красавица! Ах ясень ты мой ясень, как же буду я без тебя, друг дорогой!..
И с каждым причетом, с каждой слезинкой уменьшался в росте Лешенька… еще да еще меньше… и вот уже не видно его в высокой траве, слышен только тихий плач — не то комарик стонет, не то цветок от жажды ноет. С тех пор и не встречал Егор старого знакомца.
Однако и лагерь на том месте не прижился! Первая же смена показала себя хуже некуда. Вернулись ребятишки домой — словно бы не прежние дети, а обменыши[3]. Плачут по ночам, деда какого-то кличут, взрослых бранят, что лес свели… Стали вожатых расспрашивать, те мялись, мялись… Нет, ни про какого деда они не слыхивали. А вот что время от времени проползали через лагерь полчища муравьев, пролетали несметные стаи бабочек и стрекоз, с ревом неслись воздушные флотилии жуков — это было, да. Никто не жалил, не кусал детей и взрослых — все, даже комары, деловито стремились вперед. Иные стаи через некоторое время так же деловито возвращались…
Узнал про эти чудеса Егор и, помнится, подумал: не забыл Лешенька старые забавы! Вывелось зверье, так остались насекомые!
Злосчастный лагерь в конце концов снесли, а потом, когда создали совхоз лекарственных растений, когда вырос городок, разбили здесь новый парк. Но чудилось порою Егору, что раздаются в безмерной дали голоса:
— Весной веселит, летом холодит, осенью умирает, весною оживает?
— Не ведаю-у-у!
— Лес это!..
* * *Вспоминая, Егор и не заметил, как звезды затянуло стремительными тучами. Начал накрапывать дождь.
Егор поднял лицо, все еще улыбаясь. А, так значит, и о людях будет приятно вспомнить? Нет, не о них. О нечисти. И об иных, чем все люди, о других…
О других? Ну вот, договорился! Улыбка скрылась. Егор устало опустил веки. Один он был, одиноко прожил земную жизнь.
А ведь если бы кто-то всезоркий мог окинуть весь путь Изгнанника на Земле, путь этот оказался бы неустанным поиском Другого! Но зачем, собственно, ему был так нужен Другой? Не только желание найти земляка (странно звучало это слово по отношению к делаварцу!) вело его. Привыкнув волей-неволей к земным мерилам, Изгнанник усвоил главное свойство людей: они не выносили одиночества. Они испытывали чуть не физиологическую потребность в привязанности к иному человеку, и этим свойством Изгнанник заразился, как, впрочем, и повышенной эмоциональностью, что когда-то подметил Куратор…
