Владимир Аренев - На приезжих гладиаторов
Чувствую: полетят сегодня чьи-то головы. Вон, между прочим, самый главный претендент — «куманек». Морда, как всегда, бесстрастная, но уж кто-кто — я по его глазам читать научился. Нервничает, тварь.
— Изволь объяснить! — требует «братец».
«Куманек» предлагает: давайте-ка посетим хворую, посмотрим. Может, чего и соображу.
Ну-ну. «Братцу» вид страдающей дочери — как кнутом пониже спины. Ох, полетят головушки!
Что же, идем. Во дворце — гвалт, прислуга впадает в крайности: или прячется подальше с глаз гневающегося старика, или шустрит, сбивается с ног. Думают, пронесет. Не знают, что молния бьет, как правило, бессистемно.
Покои «племянницы» — в западной башне, и идем мы туда так стремительно и вихреподобно, что мантия «братца», кажется, ни разу не коснулась пола. Нервно бренчат мои бубенцы. «Куманек» идет в кильватере старика, и в глазах
— напряженная умственная работа. Шею потирает.
У дверей к «племяннице» замерли с кислыми физиономиями стражники. В комнатах висит скорбящая тишина.
«Братец» стучится. И мгновением позже отшатывается вместе с «куманьком»
— взрыв рыданий почти физически ощутимо ударяет по ушам. Старик багровеет лицом и готов метнуть молнию, было б в кого.
— Войдем, — говорит «куманек».
Оригинальное решение. Главное — смелое.
Входим.
На-Фаул, главный царский советник
Зря я позарился на эти деньги, ох зря!.. Подвело чутье.
А ихний глашатай знал, что делает — видать не в первый раз таким занимался, работорговец чертов!..
Ее высочество плачет, надрывается, бедняжка. Сглупил я тогда. Но ведь боялся, что она наговорит старику всякой ерунды. Теперь точно наговорит.
Зря я ее повел.
…Во второй раз нас встретили не менее подобострастно, чем в первый. Усадили, поулыбались, убежали по делам.
Опять вышел глашатай, объявил «уникальное», «захватывающее» «неповторимое» зрелище — чинно удалился.
Начались бои.
Сначала сражались со зверьми: с медведями, с леопардами, со львами. Хищники здесь были не такие, как в царском зверинце, не тощие, ребробокие, а сытые, с блеском в шерсти и в глазах, острокоготные, уверенные в себе. Не знаю, как этим скоморохам-циркачам удавалось содержать зверей в таком состоянии. Во-первых, часть их медведей-леопардов на каждом выступлении убивали гладиаторы — где ж замену брать?! ; а во-вторых, везти за собой весь этот зверинец весьма накладно. Но каким-то образом циркачам это удавалось.
Потом люди бились с людьми. Это было страшнее и безжалостнее, чем со зверьми. Львы сражались с гладиаторами, как с равными, не желая ничего другого, не зная пощады ни для себя, ни для противников. В этом проступало их львиное естество. А люди… В людях люди же пробуждали нутряное, звериное естество. И было отвратительно и завораживающе одновременно.
Я, не отрываясь, следил за происходящим… — все следили. И только глашатай, паскудник, следил за мной. Я потом это понял.
Он подошел ко мне после боев и отозвал в сторонку, с хитрым прищуром глядя куда-то вбок, на нечто за моим плечом.
— Прошу меня великодушно простить, ваша милость, — сказал этот человечишко. — У меня к вам дельце.
Я высоко и надменно вздернул бровь, давая понять, что он забывается. Впрочем, при большом желании это можно было также расценивать как немой вопрос и побуждение продолжать.
Глашатай предпочел выбрать второй вариант.
— Э-э, видите ли, ваша милость, наше заведенье — в силу, так сказать, специфики — постоянно нуждается в бойцах. И по мере возможности стараемся восполнять их недостаток — за деньги, разумеется. Не подскажете ли вы…
«Да!» — подумал я. «Да, да! Вот оно!»
— Вы что же, милейший, думаете, что я торгую людьми?! — гневно вопросил я.
Человечишко затряс головой, как маятником.
— Что вы, что вы?! — воскликнул он, выставляя перед собой руки ладонями вперед. — Как?! Разумеется, нет! Но ведь существуют каторжники и колодники,
— добавил он тем не менее, вкрадчиво и осторожно.
«Натурально, существуют».
— Но, милейший, как вы себе это представляете? Вам продают местных заключенных — многие из которых, замечу, известны толпе, ведь были осуждаемы привселюдно — и вы их тотчас выпускаете на арену. Их узнают. Догадываетесь, что дальше?
— Бог с вами! — замахал руками глашатай. — Их же нужно сначала муштровать, приучивать. Как же так — сразу на арену? Никак не возможно, даже при большом желании.
— Явитесь под подночь ко мне, с деньгами и охранниками, — велел я и, не дожидаясь ответа, ушел.
Ее высочество не слышала нашего разговора, стояла в сторонке. Я отвел ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Я размышлял.
А подумать было над чем.
Шут
«Племянница» плачет не переставая, с надрывом и самозабвенно. Искренне плачет.
«Братец» гневно смотрит на «куманька» — «куманек» ищет выход. Выхода нет.
Тварь.
У каждого своя судьба. И в наши смутные времена судьба уже зависит не только от людей — в большей степени от обстоятельств. Обстоятельства сложились так, что я живу шутом. А по закону, шут не может иметь родственников. Он теряет всякое право на семью.
До того, как я стал шутом, у меня был брат. Теперь нету.
Человек, бывший когда-то моим братом, работал при дворце в отряде Ард-Лигера. Он был еще очень молодым и неопытным, мой не-брат, но уже отличался силой и ловкостью, кроме того не лишен красоты и ума. Потому и был принят в гвардию, потому и безумно нравился женщинам.
А месяц назад «куманек» привез во дворец свою племянницу — хотел пристроить как-нибудь при моей «племяннице»… Ха, каламбуришь, колпаконосец!
Каламбурю…
Мой не-брат и племянница «куманька» понравились друг другу и… хм… пошли на сближение.
(Вот, даже о серьезных вещах острословлю — разучился говорить по-людски. Шут.) В общем, племянница «куманька» понесла. Кого? — спросите. Спросите лучше, от кого? Да, конечно — от моего не-брата.
Девчонка, воспитанная на запрещенных, но крайне популярных романах о любви, имела о жизни примерно такое же представление, как и моя «племянница». А ребенок — внебрачный ребенок! — это позор на все оставшиеся годы, несмываемое пятно и поруганная честь. Да и вообще — она ж не представляла даже, что с ним делать! И ну — вешаться!..
Узлы, кстати, вязать она тоже не умела. И слава Богу. Сбежались на грохот, привели в себя, «куманек» расспросил, что к чему. «Хранить в строгой секретности». Имя отца ребенка она поначалу говорить отказывалась — наотрез. Он настоял, пригрозил. Сказала.
Не-брат? А что не-брат? Естественно, шокирован. Разумеется, раскаивается (ну, в душе, может, и не раскаивается, но готов искупить. Кровью, например. Хотя, конечно, лучше, если б не своей). Но в общем — нормальная устойчивая психика молодого человека, пользующегося популярностью у женщин и уже привыкшего к разным «осложнениям».
