Давид Шраер-Петров - В Камышах
Вы думаете, мы его Смычком из-за скрипки прозвали? Хотя, конечно, играл. Из хорошей семьи. Школа Соломона Каца. Нет, простите. Другая. Скрипачей. Откуда Буся Гольдштейн и Додя Ойстрах. Учился наш Смычок, как все вундеркинды с Дерибасовской. Но ему захотелось лeгкой жизни. Он придумал для своей пиликалки другое применение. Стоял на шухере. Пока грабили. Появлялась опасность - он играл другое. Бравурное. Вместо ночной серенады - "Танец огня". Или что-нибудь похлеще. В детской колонии Смычок приспособился. Со старшими парнями. Как его Лиловый разглядел? У них - лиловеньких своe чутьe. А Смычку всe до фени. У него идеи. Пока среди болот на Севере прохлаждался, идеи заимел. Лучше бы на скрипке играл. Хотя таскает за собой. Ежедневно со скрипочкой в Камыши заявляется. Ради Челюсти. Он у нас музыкально-одарeнный. Ради Челюсти разыгрывает всякие разные вариации. И камыши шуршат и покачиваются. И чайки покрикивают. И куличок вякает. В такт, в лад. Лиловый слeзы размазывает по венозным щекам. Посыпает песочек на коленки Смычка. Слушает. И мне приходится слушать всю эту тягомотину. Потому что Пэн вообразила себя нудисткой. И спиной к солнцу. А я на подхвате. "Рогуля!" зовeт Скала. И я должен изловчиться и накинуть покрывало. Быстро. Чтобы у Челюсти протез изо рта не вывалился. И музыка играла. И Лиловый песочком мастурбировал. "Рогуля!" зовeт Скалапендра, и я вскакиваю, как ужаленный, чтобы запеленать еe прелести. Только ноги остаются снаружи, устремлeнные в сторону Океана. Живот - пупком к солнцу. И губы вытянуты, чтобы впиться и дать языку ужалить. Одно мгновение. Не чаще, чем в раз в полчаса, вся компаньица приходит в возбуждение. Все успевают. Я - накинуть. Челюсть увидеть. Смычок - сопережить. Лиловый - возбудиться. И Ля Пэн на спине. Погружается в воспоминания. Замышляет. Пирамидки грудей. Треугольники подмышек и лобка. Трубочка губ.
Я устал. У каждого привычки. У меня обязанности.
Челюсть домысливает. Реконструирует. Смычок пускается в рассуждения. У Смычка идеи. Он обсуждает с Челюстью марсианские каналы. "Деточка, - мягко вставляет словцо Лиловый. - Деточка, есть только один род каналов, волнующих воображение." И рисует на песке фаллосы. Это хобби Лилового. За что бит неоднократно. "Весьма занятно. Весьма," одобряет Челюсть новый вариант каналов, которые Смычок планирует прорыть в Камышах. "Обилие рыбы. Единственное, чем могут кормиться марсиане," заводится Смычок. "Вы хотите здесь в Чухонске повторить Одессу середины двадцатых?" оскаливается Челюсть. "Я слышал, что в Замке поговаривают о переменах," настаивает Смычок. "Дурак ты, Смычок, не выдерживаю я. - Им отвалиться нужно. А ты: перемены!" Скалапендра не выносит этих научных споров. Терзают они еe. Нутро выворачивают. И за меня боится. "Потерять вас, Рыгуля, потерять всe дЛя," резюмирует Челюсть, выводя меня из круга. Круг среди Камышей - наше ежедневное место общения. "Не к чему было смешивать виски с шампанским. Ну же - Извергайтесь!"
Я и сам это понимаю. И тогда понимал. В Замке. Чeртова еe страсть к Архитектору. Ну кто он был? Исполнитель моих фантеллических идей. Когда вдохновение рождает эмцеквадрат. Никаких атомов. Реактивных топлив. Энергий солнца. Ну если моe диковинное свойство сродни звeздному, тогда? А эти хозяева Замка? Они пожелали. Пожелали согласиться со мной. Или пожелали плыть? Я точно не знаю, но ни в хозяевах Замка, ни в Архитекторе не было фантеллизма. А в Скалапендре? Вот она лежит на спине. Самая солнечная. Самая зловещая. Способная переходить. Кого винить? Архитектора?
Он умер. Подозревали Скалапендру. Допрашивали. Кончилось изгнанием из Замка. И отлучением меня. Хотя был приближен. Элитарен. Жена всe-таки. Я взял еe на поруки. Прошлые заслуги. Незапятнанность. А кто знает, что произошло между Пэн и Архитектором? Странная моя Ля. Скала. Единственное, что я понял - это еe свойство, родственное моему, ограничено Камышами. Как и моe - Великим Пространством. За пределами - мы обыкновенные пляжники. И никаких переходов. Фантеллизм словно смывается. У Скалапендры - вне Камышей. У меня - за пределами Великого Пространства. Она это знает. И я испытал в Гонолулу. Жрал, пил, таращился. И ни шевеления в темени. Где погреблeн третий глаз.
"Деточки, это вы всe зря вибрируете, опять вползает в научный диспут Лиловый. - У нас в подвале слух прошeл, что Камышам скоро - хана!" "Рогуля!" зовeт Пэн. Я на подхвате. Все приходят в возбуждение. От слов Лилового. От особенного выкрика-призыва Скалапендры. От еe восхитительных лопаток на стебельке позвоночника. Листьев. Или лопаток турбинки на ручейке. И убегающей к ягодицам светотени. "Этого быть не может. Нельзя нам без Камышей. Заткнись, Лиловый!" "Я только шары подбираю, милая Скала," поголубел Лиловый. "Мои каналы!" ахнул Смычок. "Информация должна быть достоверной, иначе она есть дезинформация," щeлкнул пластмассой и железом Челюсть.
Слова Лилового запали. Ночью в мансарде Пэн ластилась ко мне: "Давай, как прежде. До всего. Обними меня. Не бойся." Я и не боялся. Я знал, что способность жалить, фантеллизм Ла ограничен Камышами. Наша мансарда в чухонской дачке. Среди старого города. В глубине яблоневого сада. Одной рукой я держал яблоко. Перед губами Пэн. А другой - ласкал еe груди. И прикасался к ним губами. И притрагивался зубами. "Ты яблоко. Белый налив. Я, я тебя..." "Боишься?"" "Тебя - нет." "Гулeныш мой. Любимый. Ты один у меня." "А... я хотел спросить другое. - А... Камыши?" Она поняла про другое. Про другого. Но поняла и правду вопроса. "Ты и Камыши." "А кто любимее?" Она толкнула меня коленями в живот и увлекла в себя. "Ты - Камыши-" лепетала она, пока могла что-то произносить, пока не засмеялась и не заплакала одновременно.
Под утро я знал всe. Вернее, про еe роман с Архитектором я знал и раньше. Не надо быть фантеллистом, чтобы увидеть в глазах женщины отчуждение и страсть. Я это видел целый год, пока достраивался Замок. Те самые детали, которые превращали его в Корабль. В Корабль, способный преодолевать даже сушу. Хозяева торопили. Мои фантеллические способности были напряжены до предела. И в этом тоже крылась причина моего охлаждения к Ля. И еe, соответственно, ко мне. Я не могу в такие периоды ничего, кроме созидания перехода. Фантеллизм и земная любовь несовместимы.
Но ведь и она знала, что с Архитектором - ненадолго. Что это пройдeт. А он вообразил. Нацелился. Я ведь по-простоте душевной открыл ему возможности Замка, ставшего Кораблeм. Она знала, что ей не жить без Камышей. А мне без Великого Пространства. Хозяевам можно. Вклады. Отчуждeнность, как и среди Великого Пространства. И пляжникам. Ну, может быть, не всем. Не берусь утверждать. А мне и ей - крышка. Не умрeм, но будем влачить. Как в Гонолулу. Вспомнить страшно.
Архитектор настаивал. Он зависал над еe коленками, животом, проваливался в неe: "Узнай последнюю лепнину у него. И уедем. А там разбежимся. Мы с тобой в Нью-Йорк. Рогуля в Гонолулу. Хозяева в Швейцарию." Слава Богу я находился в фантеллизме и не поддался. Как стекло кислоте. Не поддался. Но я выходил. Скалапендра знала, что я выхожу. Стремлюсь к ней. И нанесла удар. Архитектора похоронили на городском кладбище. Посмертно увенчали. Назвали улицу. Среди Хозяев поднялся вой, взрыв негодования, потом смятение и страх. Решено было Скалапендру выслать из Замка. Я потащился за ней.
