Дмитрий Биленкин - Земные приманки
Сегодня все было спокойно, как обычно, как надо. Кривая потребления соответствовала расчетной, волжские гидроэлектростанции, как утром положено, слали энергию на восток, водохранилища, благодаря дождям, были переполнены, что облегчало любой непредусмотренный маневр.
Раскинувшаяся на двух материках система жила нормальной жизнью.
И вдруг… Нет, все уже в порядке. Странно, однако…
11.20 по местному времени — 10.20 по московскому
Сержант милиции молча курил. Врач разминал затекшую поясницу. Единственный свидетель того, что было, — коротенький человек в ватнике — зачем-то мял шапку, с тоской заглядывал в лицо сержанту и суетливо топтался на месте. В листьях шуршал ветер. Глухо гудели уходящие вдаль провода высоковольтки.
Труп был прикрыт плащом. Из-под плаща высовывалась рука, в пальцах которой до сих пор были зажаты очки. Поодаль лежала двустволка.
Все, что положено, было сделано. Осмотрено место, допрошен свидетель, определена причина смерти. Однако все трое могли сказать кое-что сверх того, что уже было сказано, но не решались сказать.
Врача мучили сомнения. Все указывало, что смерть наступила от поражения током, но была одна непонятная деталь: на левой стороне лица погибшего отпечаталось нечто вроде елочки. Подобные «оттиски» иногда возникают на теле при ударе молнии. Но, насколько врач помнил, цвет их никогда не был зеленым. Уверенность его не была полной, поскольку он всего один раз сталкивался с таким видом смерти, а литература по этому вопросу… Ну, это был слишком специальный вопрос, далекий от повседневных забот поселкового врача.
В остальном картина была ясной. Так стоило ли говорить о сомнениях, запутывать тех, кто полагался на его знания?
Для сержанта картина тоже была ясной, однако и его терзали сомнения. Только они были куда более вескими, чем у врача. Осмотр, показания свидетеля позволяли точно восстановить случившееся. Погибший миновал последнюю завесу кустарника, которая отделяла его от просеки, и сразу, с ходу, даже не успев надеть очки, выпалил. Его приятель, который отстал в этот момент метров на сто, слышал выстрел, а затем крик. Когда он подбежал к Джегину, все было уже кончено.
В кого или во что тот стрелял? Он мог стрелять скорее всего в птицу, вдруг вспорхнувшую перед самым его носом. Тогда понятен его внезапный шальной выстрел.
Ладно, промазал. Но от этого не умирают. Что же произошло мгновение спустя? Молнии из этих низких, волглых облаков быть не могло. А если бы даже она ударила, то свидетель-то не глухой. Нет, молния исключена. Тогда утечка из высоковольтки? Допустим. Почему же свидетеля, который минуту спустя оказался на том же месте, даже не тряхнуло? Не могла же молния ни с того, ни с сего полыхнуть с проводов! Да и погибший стоял не под проводами, а далеко в стороне. Что же прикажете писать?
Н-да…
А свидетель, чувства которого были потрясены до основания, замирал от страха. Он не сказал о том, что видел в момент, когда раздался крик. Его бы сочли сумасшедшим! Кто же поверит, что он видел… или ему показалось, что он видит… как в просвете ветвей мелькнула распластанная в воздухе… черная шаль! Черная и одновременно прозрачная. Такого просто не бывает, очевидно, ему померещилось. Прилив крови к голове, испуг от крика… Да, да…
— Подхватывай, — скомандовал сержант.
Они взяли труп Джегина и понесли. Они несли его бережно, хотя теперь это не имело никакого значения.
2.50 по калифорнийскому времени — 12.50 по московскому
Самолет РВ-91, выполняя задание, пересек береговую линию штата Калифорния. Позади осталась темная гладь океана. Огоньки поселков, отчетливо видимые сквозь толщу ночного воздуха, плыли теперь, сменяя друг друга.
РВ-91 был битком набит электронной аппаратурой, куда более дорогостоящей, чем содержимое иного банковского сейфа. С аппаратурой работали два оператора. Один из них — Джон Воравка — был фаталистом и настолько верил в предопределенность будущего, и что никакое событие не могло его удивить или вывести из равновесия. Маленький худой Вальтер Тухшерер был человеком другого склада. Сейчас он думал о том, как славно выспится на базе и как славно потом проведет время — в баре, где грохочет музыка, где тебя поминутно хлопают по плечу знакомые и где после доброй порции выпивки сизый воздух становится опаловым, а лица девушек прекрасными.
От мечтаний его оторвал сигнал с правого борта, который вскоре переместился на нос, пересек курс самолета и стал пеленговаться с левого борта. Вальтер Тухшерер привычно определил параметры сигнала: частота 2995 мегагерц, длительность импульса — две микросекунды, частота качания луча антенны на источник — четыре цикла в минуту, поляризация поля вертикальная.
— Наземный локатор, а?
— Похоже, — отозвался Воравка.
— Чертовски быстро изменился пеленг на источник, ты не находишь?
— Что есть, то есть.
— Барахлит он, что ли? У этих гражданских встречается такое старье, ой, ой!
— Бывает.
— Или это спецлокатор?
— Тоже возможно.
Оба умолкли, ибо тема была исчерпана. Они и заговорили только потому, что уж больно усыпляюще гудели моторы.
Минуту спустя сигнал исчез, а еще через минуту оба и думать о нем забыли. Самолет мерно продолжал пожирать пространство.
Командиру корабля Уолту Дикки не надо было бороться со сном. Он принадлежал к той редкой породе людей, которую психологи называют «совами». Ночью такие люди не испытывают потребность во сне, чего нельзя сказать о дневных часах. Уолт, вероятно, поразился бы, узнав, что это качество наследственное, что род его прямиком идет от ночных сторожей обезьяньего стада. Ему это свойство доставляло одни неприятности, так как наша цивилизация, в сущности, дневная цивилизация, и к «совам» она немилостива. Все же, Уолт стал тем, кем хотел быть, — летчиком. Частые ночные полеты, которые он к удовольствию товарищей с готовностью брал на себя, оказались нечаянным подарком судьбы.
Полетным заданием был предусмотрен разворот на восток в районе городов Карсон-Сити и Рино, после чего предстояла работа по выведению из строя наземной локационной станции. До этого момента у командира корабля, равно как и у второго пилота, никаких особых дел не было.
Непохожесть Уолта делала его восприимчивым к посторонним мыслям. Иногда, вот как сейчас, он остро чувствовал свое одиночество. Звук его самолета вкрадывается в ночной сон тысяч людей там, внизу. Он их никогда не увидит, как и они его. Взаимно они друг для друга вроде символов. Он может только догадываться, как они живут, работают, любят, развлекаются, глотают наркотики или шепчут нежные слова. Он сам по себе, они сами по себе, меж ними расстояние, как между звездами в небе. Что же в таком случае значит великое и прекрасное понятие — страна? Благодатная, огромная, еще недавно, казалось, богом избранная, а сегодня неуверенная в себе, в своих идеалах, путях и целях? К худшему это или к лучшему, что страна потеряла веру в свою непогрешимость?
