Владимир Григорьев - Вложено при рождении
— А теория молекулярного строения? — козыряли материаловеды. — Какая, спрашивается, структура способна к подобному перевоплощению? За считанные-то секунды.
— Тем не менее, — чеканил хирург, — человек содержал прямоугольник неопределенно долгое время: на покровах пациента не было ни швов, ни надрезов, все заросло. Пластинка не мешала ему. Операция потребовалась из-за обыкновенного внутритравматологического гнойника.
— Больному ничего не мешало? — поддельно оживлялась комиссия. — Так давайте устроим опрос больного!
Такой ход мысли откровенно лишен логики, но очень уж хотелось всем своими глазами взглянуть на чрезвычайную личность.
Разумеется, хирург не сразу рискнул приступить к странному в стенах учреждения, волнующему кровь разговору.
— Прекрасная у вас перистальтика, — вскользь замечал он, будто случайно задерживаясь у заветной койки, — показательное отсутствие вредной микрофлоры…
— Ничуть не удивлен, — хладнокровно соглашался пациент, — первая болезнь за все протекшие времена. (При слове «все» он едва уловимо усмехнулся.)
Перед глазами хирурга прошло много мнимых здоровяков, бравирующих несокрушимостью организма, с показным шиком бросающих взгляды на острия хирургических инструментов — эх, до поры до времени! Но здесь привычные мерки не подходили.
Даже необъятный, вредительски скроенный казенный халат мутных, сивушных расцветок не мог скрыть конструктивной законченности сложения этого человека. Такие тела хирург видел на журнальных фотографиях: эмульсионно лоснясь, они взвивались над планками пятиметровых отметок, пружинно срабатывали в коронных апперкотах, стремительным спуртом вспарывали воздух гаревых дорожек, оставляя за спиной клубящийся вакуум, подчеркиваемую ретушерами пустоту.
— Ну а вот ощущение… мм… внутренней угловатости не посещало вас? Да, угловатости. — Досадуя на себя, хирург отметил, что голос его приобрел льстиво-коварное, насморочное звучание, каким в радиопередачах наделяют кокетничающих лис и министров королевского двора. — Вот знаете, забыли однажды внутри оперируемого пинцет. Забыли, понимаете, пинцет, и баста! Стерильно чистый, прокипяченный такой пинцет. Реконвалесцент был удовлетворен исходом операции. Но однажды-таки почуял присутствие излишнего предмета. И пинцет, к общему торжеству, был изъят из тела.
— Пинцет? — Больной разглядывал доктора с неподдельным и всевозрастающим удивлением.
Но выйти из образа работающего на намеках детектива хирург уже не мог.
— Да, пинцет. Обратиться к специалистам заставило его вот это, я бы сказал, геометрическое ощущение угловатости. Во сне ему снилось, будто он работает шпагоглотателем и иногда заглатывает шпаги натуральным образом, без обмана.
— Доктор, — меняясь в лице, сказал больной, — вы готовите меня к чему-то ужасному. Уж не зашили ли вы мне чего-нибудь лишнего?!
От этого вопроса лоб доктора собрался морщинами, точно лужица под секундным ударом ветра.
— Нет, нет! — в отчаянии замахал руками хирург. — О пинцете это я так, ассоциативно. Аллегория!
Теперь, казалось, больной вообразил, что над ним просто не очень удачно подшучивают, испытывают грубоватый медицинский фольклор. Он безучастно откинулся на подушки, потеряв видимый интерес и к разговору, и к стоящему перед ним врачу.
Тогда доктор решился на крайнюю меру. Он пошел в лоб, во весь рост, как солдат идет против танка, пугаясь собственной решимости, но полный новых надежд.
— Мы вам ничего не вшивали, — страшным шепотом сказал он, и весь груз сказанного улегся на это «мы». — Проделал это кто-то другой. Давно, в детстве…
Превозмогая сопротивление тугих бинтов, больной привстал с кровати. Доктор продолжал рассказывать, пристально вглядываясь в лицо потрясенного собеседника.
— Зачем вы не положили ее обратно? Зачем?! — словно в бреду вырвалось у больного. — Никто не должен был знать. Никто! Даже я. Это послание. Послание, но не для ваших эпох. Вы все равно…
И, разрывая бинты, больной рухнул на подушки.
— Кислород! — повелительно протрубил хирург, в мгновение оказываясь у дверей палаты.
Топот ног шквалом пронесся по больничному коридору.
— Тишина! — рявкнул он в сумрак служебных пространств.
Коридор замер. И в легкие больного хлынули свежие потоки живительного газа.
Ввергнутый ходом событий в ситуацию хирургической действительности, доктор как бы обрел самого себя. И привычный покой профессионально окутал его сердце.
В коротком лихорадочном признании больного доктор уловил хрупкий, как тающая льдинка, край тайны, рассеивающегося миража. О каких эпохах проговорился больной? Кому суждено расшифровать текст таблицы? Кто, в конце концов, зашил ее? И зачем?
— Доктор, — неожиданно произнес больной. Доктор вздрогнул. Он знал: такие голоса принадлежат привыкшим повелевать, превышать полномочия. Пластинку необходимо вернуть. Извольте вернуть!
Доктор отчетливо осознал — большего из него не выжмешь.
— Все же последнюю-то фразу прочитали, — оправдываясь, сказал с места специалист по клинописям. При этом он развел руками, показывая, что, мол, сделали все возможное. — Получается однозначно: «ВЛОЖЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ».
Импровизированное совещание по итогам всесторонней экспертизы «Пластинки Эпох» (иначе ее теперь не называли) подходило к концу.
— Да, получается, — согласился хирург, — этот вывод напрашивался и из чисто клинических впечатлений. Но вот датировка…
— Датировка убийственна… Классный результат… Точные методы… раздались голоса с мест.
Все зашевелились вместе со стульями, подтверждая тем значимость этой части экспертизы.
— Одиннадцать тысяч лет, цифра, конечно, ошеломляющая. Можно полагаться на ваши результаты? — спросил хирург, отыскав кого-то глазами.
— Не подлежит сомнению, — веско ответил очкастый физик, представитель лаборатории проб времени. — Вещичка сработана и вложена одиннадцать тысяч лет назад. Подпись потрудились поставить… — он зашелестел листком папиросной бумаги, — два доктора и несколько кандидатов наук. Матричная обработка краевых условий гистерезисно-интроскопийной кривой… Чисто теоретические интересы требуют…
— Ну, поехал, — пробурчал чей-то недовольный голос.
— О времени он говорил что-то очень своеобразное, — хирург пошарил взглядом по потолку, — очень поэтическое.
Ну будто бы он как бутылка с письмом: брошен в океан времени. Катапультирован в века.
— Как же так! — с отчаянием вырвалось у кого-то. — Человек, можно сказать, заброшен в века, прошел через тысячелетия, мелькнул рядом совсем и не остановился. А у нас реальная была возможность, да упустили.
