Чарльз Плэтт - Беседа с Филипом Диком
— Я женился, когда мне стукнуло девятнадцать, и случилось это лишь немногим ранее, чем я начал писать по-настоящему. Второй раз я женился, когда мне исполнился двадцать один год. И именно в этом возрасте я наконец почувствовал, что научная фантастика — это действительно очень серьезно. Взять хотя бы Мир не по Аристотелю [The World of Null-A] Ван-Вогта* — в этой книге было нечто такое, что буквально очаровало меня. Этот роман содержал в себе некую тайну, он намекал на какие-то скрытые вещи, там была масса загадок, которые просто не имели адекватного объяснения. Я обнаружил в нем некую божественность; я начал приходить к мысли, что у Вселенной имеется какое-то таинственное свойство, которое может быть понято и объяснено лишь при помощи научной фантастики. Сейчас-то я понимаю, что то, что я чувствовал тогда, было просто определенным свойством метафизического мира, невидимой областью полускрытых вещей, тем, что люди средневековья ощущали, как трансцендентный, иной мир. Причем в этом для меня не было какой-либо религиозной подоплеки. Дело в том, что я воспитывался в квакерской школе, и квакеры единственная группа в мире, против которой я ничего не имею, между мной и квакерами никогда не было ссор; однако принадлежность к квакерам — это просто определенный образ жизни. Ну а в Беркли религиозного духа не было вовсе.
СНОСКА: * Этот роман А.Э.Ван-Вогта был издан на русском языке в 1989 году — увы, в довольно скверном переводе и под названием Мир Нуль-А.
— Я не знаю, согласится ли Ван-Вогт с тем, что в своих вещах он, по сути, имеет дело с чем-то сверхъестественным; однако со мной все произошло именно так. Я постепенно начал приходить к мысли о том, что то, что дано нам в ощущениях — это совсем не то, что существует на самом деле. Я всерьез заинтересовался идеей Юнга о проекции: согласно Юнгу, ощущения, которые приходят к нам извне, на самом деле проецируются из нашего бессознательного, что означает, что мир каждой отдельной личности неминуемо отличается в каких-то деталях от мира любой другой отдельной личности, потому что содержимое бессознательного каждой личности будет в определенной степени уникальным. Я даже начал серию рассказов, в которых люди оказываются в мирах, являющихся порождениями их собственной психики. И, кстати, мой первый опубликованный рассказ был типичным и довольно совершенным образчиком такого вот подхода.
Какое-то время Дик пытался работать как в области научной фантастики, так и за ее пределами:
— Я написал довольно много романов, которые не принадлежат ни к научной фантастике, ни к фэнтези. Все они содержат в себе элемент проецируемого личного бессознательного — или же проецируемого коллективного бессознательного, что делает эти тексты просто непонятными для любого читателя — чтобы понять их, он должен принять мою предпосылку, что каждый из нас живет в уникальном мире.
Как довольно скоро выяснилось, пристроить такие книги в издательство было делом практически безнадежным. Одна из них, Признания продажного художника [Confessions of a Crap Artist], была опубликована лишь в 1975 году; остальные же так и не пробились в печать*.
СНОСКА: * Они начали публиковаться лишь после смерти Дика, и к настоящему времени изданы практически все.
— В Фуллертоновской библиотеке специальных коллекций сохранилось девять или десять подобных рукописей, — говорит Дик ровным голосом, не выказывая затаенной горечи или обиды. Я спрашиваю, действительно ли он относится к этой ситуации философски, или это только напускное спокойствие? — Ну, когда вышли Признания продажного художника, боль начала потихоньку проходить, и теперь я чувствую себя уже не так плохо. Однако, чтобы этот роман был, наконец, опубликован, потребовалось девятнадцать лет. Срок, конечно, очень большой; поэтому я очень признателен научной фантастике за то, что она предложила мне выход, благодаря которому я получил возможность публиковать то, что мне хотелось писать. В частности, Нарушенное время Марса [Martian Time-Slip] — это как раз то, что я и хотел написать. Этот роман основан на предпосылке, которая в то время была для меня особенно важной. То есть, речь там шла не только о том, что каждый из нас живет в своем, уникальном мире, являющемся плодом нашей собственной психики, но и о том, что субъективный мир какой-нибудь более могущественной личности может вторгнуться в мир другой личности, более слабой. Если я могу заставить вас увидеть мир таким, каким его вижу я, тогда вы автоматически будете думать так, как думаю я. В итоге вы придете к выводам, к каким прихожу я. И самая величайшая власть, которую одно человеческое существо может установить над другими человеческими существами, как раз и заключается в контроле над их восприятием реальности и в возможности вмешиваться в целостность и индивидуальность их мира. Такой прием используется, например, психотерапевтами. Я и сам прошел через подобную шоковую терапию, когда был в Канаде. Так вот, вам вполне по силам заставить толпу вопить то, что нужно вам, и, кстати, сразу становится ясной тайна московских публичных процессов тридцатых годов, когда люди вставали и говорили — очень искренне говорили, — что они совершили преступление, хотя и знали, что наказанием за такое преступление может быть только казнь. А разгадка проста; она заключается в невероятной власти группы людей, способной вторгаться в мир любого человека, извне навязывая ему образ, под который он просто вынужден подстраивать свое видение самого себя. Я вспоминаю пример шоковой, так сказать, терапии, связанный с одним парнем, который одевался как-то особенно аккуратно — впрочем, он был француз. Так вот, ему сказали, что он выглядит как гомосексуалист. В течение получаса ему твердили, что он гомосексуалист. Довели его буквально до слез. На мой взгляд, выглядело это довольно странно, потому что я точно знал, что этот парень — не гомосексуалист. И тем не менее он все плакал и плакал и даже не пытался остановить поток оскорблений, а они все вопили и вопили ему: «Эй, ты, гомик, эй, лапушка, эй, гей — вот кто ты есть, согласись!» А он никак не мог заставить их прекратить, он буквально поощрял их вопить все громче, приговаривая при этом: «Мы были правы, мы были правы». В конце концов, он просто начал соглашаться с ними.
— Подобные методы можно рассматривать как с политической, так и с психологической точки зрения. Что до меня и до моей прозы, то я всегда видел это как драму — вот это жуткое, сверхъестественное вторжение мира одной личности в мир другой личности. Если я вторгаюсь в ваш мир, вы, возможно, почувствуете что-то чуждое, потому что мой мир отличается от вашего. И вы, разумеется, должны сопротивляться этому вторжению. Однако часто мы не оказываем никакого сопротивления, поскольку это вторжение может быть очень тонким, завуалированным; мы чувствуем, что в наш мир вторглись, но мы просто не знаем, откуда исходит это вторжение в нашу личную целостность. Чаще всего такое вторжение исходит от людей, в чьих руках власть.
