Любовь Романчук - Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла
*** На улице было ветрено. Мороз был небольшой, но ветер помогал ему пробраться сквозь полушубок, под свитер, майку, кожу, забраться в уши и потихоньку сверлить их оттуда, сжигая невидимым автогеном. Замерзала даже кожа на голове. Андрей натянул поглубже шапку, утопил руки в широких карманах с давно протертой подкладкой и двинулся. Неравномерными выплеснутыми скоплениями домов раскинулся вокруг него город. И этому городу он был чужд, и город был чужд ему. А, может, это просто так казалось сейчас, под этим морозом, в этой темноте, подсвеченной лишь отсветом выпавшего снега. Грея нос в выдвинутом вперед шарфе, стоптанными носками огромных растянувшихся сапог загребая рассыпчатый воздушный снег, он шел, преодолевая бесконечность вымороженного обледенелого пространства. Среди целой серии освещенных пустых витрин одна дверь оказалась открытой, и это обрадовало. Возле нее не было даже обычных горилл, и Андрей, потоптавшись, зашел внутрь. За стойкой отрешенно сидела молодая женщина и внимательно рассматривала пустой лист бумаги. - В Венесуэллу можно позвонить? - наугад спросил у нее Андрей. Телефонистка подняла на него усталое желтое лицо, посмотрела внимательно на красный распухший нос, покрытую инеем бороду, обмерзшие щеки, двумя блестящими сверлами выскакивающими из-под низкой шапки глаза и тоже очень серьезно и деловито ответила: - Международная связь в городе отсутствует. - Спасибо, - поблагодарил ее Андрей и, вспомнив, попросил: - А вы не могли бы мне разжечь сигарету? А то руки совсем замерзли. Телефонистка молча вынула из пачки папиросу, прикурила и, рассмотрев огонек, всунула в узкую обветренную щель Андреева рта. Зажав огарок губами, он постоял у окошка, пытаясь набраться на почте тепла, но тело отказалось от принятия чужой энергии, и, втянув в себя дым, он вновь отчалил под ветер. Откуда-то издалека донеслась автоматная очередь, опять стреляли. Какой все же безумной (и спасительной) была мысль оставить в этом хаосе островок безмятежности, отгородить его от мира красными тяжелыми шторами и творить мир заново. Свой. Мир богов, существующий инкогнито, запрятанный за личину присвоенных чужих имен. Что может быть больше и важнее этого?
Снег скрипел под ногами яростно, остервенело. И Андрей без жалости топтал, давил его, разрушая цельность и непорочность невесомых снежинок, спрессовывая их в неряшливые и рваные колдобины следов. Он понял: просто он еще не очнулся, не отошел от летних шальных приключений, безмятежности, тока разгоряченной крови, не отошел, не изгнал из себя, не приготовился к зиме, а она его настигла, заставив облачить свое загорелое крепкое тело в робу, которой никогда не хватало, и сразу стать одетым хуже других. В то время как он еще там, на море, нерасчетливо, бездумно прожигает свои дни. Прожигает так, словно их у него - миллиарды и что там значит какое-то одно лето? И именно смысл, ценность была в этом однообразном течении, неизменяемости, лени. Смысл был в том, чтобы - НИЧЕГО. И даже девчонка, прибившаяся к их кампании по дороге (со странным именем Вельга), оставшаяся с ними из-за него, девчонка, служившая причиной не одного кулачного боя - даже она не всколыхнула его так, чтобы все бросить и с головой надолго нырнуть в бездонный наполненный вином омут. Почти обнаженный, он лежал рядом с ней на прогретом, смешанном с галькой песке, касаясь ногами ее ног, блаженно улыбаясь от щекочущих шею волос, весь погруженный в небо, в разлитый вокруг обездвиживающий зной, в яростное сопротивление зреющей вспышке желания, и получал какое-то необыкновенно пьянящее жгучее удовольствие именно от этого сдерживания, от игры с красивой девочкой, и со своим телом, и с природой. Как гончих воздержанием держат на постоянном взводе перед охотой, так и он держал на взводе свое тело, обостряя его чувствительность, и молодость, и упругость. И вовсе не потому, что так уж стремился тогда к воздержанию. И не оттого, что полагал, будто любовь непременно должна пройти все положенные ее вызреванию стадии: от вздохов, разговоров, касаний, сдерживаний, робких поцелуев до того экстаза, который может завершить ее, но никогда не начать. А потому что в основе всего в то лето лежало НИЧЕГО. Увлекательная игра осталась незавершенной, и теперь он жалел об этом. Морозными длинными вечерами ему было нужно воспоминание, безразлично о чем, а его не было. И каким бесам теперь было нужно его великое гордо-пьяное НИЧТО в первую выпавшую для них двоих ночь, когда он дурак дураком испытывал своего меньшего брата, слабо ль ему, лежа с красивой нравящейся ему женщиной, удержаться от близости с ней, ничем не разрушить, не осквернить духовное поэтическое единение, и чувство дружбы, и платонический восторг; досмотреть до конца парад красок, развертывающийся за окном, который особенно яростен, фантастичен бывает в эти последние августовские дни в горах. "Насколько неживая природа красивее и грандиознее живой, - думал тогда Андрей, заглушая мыслями предательские движения плоти. - Эти разливы красок, эти вздыбленные складки из камня, на глазах вырастающие хлещущие валы волн размером с дома, забрызгивающие небо, и молнии, вспышками причудливых капризных разрядов выстреливающие в эфир, и сам эфир, наполненный смесями газов, и звезды на нем, наводящие ужас - все это мир, и жизнь на нем ничего не значит, просто не видна, не нужна ему". Вельга лежала рядом совсем тихо, словно не было ее, а было лишь одно дыхание, похожее на шум моря. И он вдыхал в себя это морское дыхание и думал о том сюжете, идея которого еще с весны захватила, увлекла его, но так и не выродилась, не выплеснулась на бумаге.
Будто он на какой-то планете. Совершенно пустынной. Бродит от одного города до другого (такого же пустого), трогая руками вещи; по колени проваливаясь в покрывшую все пыль и оставляя за собой кривые разваленные борозды, подымается в дома без квартир, проходит огромные пустые залы, похожие на храмы. Все дома были похожи на храмы. "Кому они молились? вроде бы думает Андрей. - И так усердно, что не заметили собственной гибели?" Постепенно города заносились пылью, песком, галькой, их разрушали камнепады, выдували ветра. Природа вновь входила, занимала отобранное когда-то у нее пространство. Входила мудро и печально, нисколько не радуясь возврату, почти бережно. Не победительницей, а скорее скорбящей. И будто Андрей видел нечаянное разрушительное действие природы и тоже скорбел. А потом в одной из зал увидел старика. Грудой костей он лежал возле выдолбленного в середине резервуара, очевидно, служившего ранее фонтаном. Кожа его от времени и жары стала пергаментной, темной. Потом эти высохшие тела попались еще в нескольких местах, почему-то никем не захороняемые. Наклонившись, Андрей заглядывал за ответом в их пустые глазницы, но ничего не находил там, кроме скуки и одиночных вялых червей. В некоторых домах уже жили звери, но не в залах, а во всяких укромных уголках. Зрелище было фантастическим: звери, деревья, проламывающие полы, прямо сквозь город прорастающий лес. И - житель. Один. Случайно оставшийся живым. Он лежал ничком на одной из площадей, прямо на камнях, - от равнодушия к самому себе, а, может быть, от затруднения дыхания. Последний отпрыск, потерявший память. Увидев склонившегося над ним Андрея, он внимательно оглядел его, старательно зашевелил губами в поисках слов, но вместо них разомкнул синие расщелины и неожиданно сочно и смачно плюнул, прямо в плечо Андрею. "Ах ты гадость какая, - отскочил Андрей, презрительно стряхивая плевок, - ты мне это брось, а не то", хотя, собственно, брошено и так уже было, но старик его просьбы не расслышал, потому что помер, и вовремя. Но не это было странно - то есть не смерть желтой развалины и не ее безобидное, хотя и оскорбительное расплевывание, а то, что Андрей по-своему понял этот, мягко говоря, жест, и он означал, что, дескать, видел я в заднице весь ваш мир, а это в свою очередь расшифровывалось в убеждение, что разум будет причиной гибели цивилизаций. Разум, поднявшийся на такую ступень развития, что на хрен и на корню задавил, с позволения сказать, все естество, отменив размножение, как вызов природе и несовершенству плоти. Зачем, прочитывалось в плевке, - плодить жизнь, обреченную на угасание? Поддаваться обману бренной плоти. Унижаться до ее прихотей, слабостей, безумств. Клеймить свой род позором родов, и воевать, и тупо повторять ошибки. Лучше уж гордое сознательное вымирание. Достойный уход со сцены, и красота этого ухода. Почему Андрей понял именно так, сказать трудно, но понял верно.
![Рон Хаббард - Поле битвы — Земля [Поле боя — Земля]](/uploads/posts/books/101739/101739.jpg)
