Виктор Колупаев - Молчание
Все-таки я приблизился к чему-то.
Я чуть сдвинул картину. Передо мной был парень. Он держал за руку ту девушку, в огромных глазах которой были слезы. Их руки застыли в каком-то неестественном напряжении, и я боялся, что он сломает хрупкие пальцы девушки... Только ни он, ни она этого не замечали. Я развернул лицо этого парня так, что он смотрел на меня. Да... Конечно... Он провожал самого себя. И лицо его было смелое, чуть жесткое, внешне решительное. В нем не было колебаний, только чуть заметное "Прощайте!..". Я сдвинул картину еще, все так же крупным планом. Женщина... Она провожает своего ребенка, уже взрослого, но для нее все еще ребенка. И гордость в ее лице, и неистребимое желание вернуть все назад, не прощаться, прижать его к груди и никогда, никогда не пускать больше, никогда.
Картина сдвигается вправо, влево, вверх, вниз... Старик, женщина, девчонка, мужчина, девушка... человек, и еще, и еще. Лица, фигуры и души, души людей, раскрытых сейчас тем двоим, которые стоят на подъемниках "Мысли" и "Нежности".
Ну что же, я, кажется, пусть чуть-чуть, совсем немного, но понял тех, кто провожал. И мысленно создал теперь общую картину. Это удалось с трудом, но все же удалось. Стыдно стало за "приветственные" взмахи руками. Ну да! Люди, конечно, махали им руками, но каждый по-своему, с радостью, с болью, с нежностью... Одни были со слезами на глазах, как та девушка с огромными черными глазами, другие что-то кричали, смеялись, улыбались, смотрели сурово или сдержанно, спокойно.
И невозможно было удержать в мыслях эту картину долго, силы моей и воли было слишком мало для этого. Я бы разорвался на тысячи частей, если бы попробовал продолжать удерживать ее своим сознанием. Да это теперь уже мне и не нужно было.
Я понял, что каждый здесь был самим собой и еще немного одним из них. Я расслабился, и картина ускользнула. Ну и хорошо! Они меня уже многому научили. Я приблизился к решению своей задачи и устал. Я сидел, откинув голову на спинку кресла, и ни о чем не думал... Стрелы кораблей устремлялись в зенит, кто-то из людей улетал, оставляя частицу своей души на Земле в тех, кто оставался. А кто-то оставался, отдавая себя космосу, которого он, может быть, никогда и не увидит.
Прошел час. Ну что ж. Надо продолжать работу. Я вызвал картину их кораблей, потом приблизил к себе и сделал так, что лица двух космолетчиков сблизились. Они улыбались. Потом она украдкой взглянула на него. На моей картине это получилось неудачно. Ведь тогда они стояли на расстоянии ста метров друг от друга. Ее взгляд и был направлен туда, к "Мысли", и поэтому прошел сквозь него. Всего секунду длилось это, и картина смазалась и растаяла.
Нет, я еще не понял их. И тогда я ужаснулся. А вдруг никогда и не пойму?! Я встал и пошел вниз, потом долго бродил по всяким службам космодрома. Двери комнат и залов открывались передо мной, но дверь души тех двоих оставалась закрытой.
Много ли я о них знал? Посещение библиотек, встречи с людьми, которые хорошо знали их, просмотр лент хроники. Всему этому я отдал много времени. Я знал почти каждый день их жизни. Ведь они всегда были на виду. Во всяком случае, начиная со школы космолетчиков и кончая отлетом с Земли.
Я не помню момента, когда они улетали. Я тогда был совсем в другом месте. Но, может быть, именно поэтому я и взялся за эту скульптуру, что был уверен, будто смогу все увидеть своими глазами.
Ох, как это было важно для меня!
И все-таки я сбился. Эти "приветственные" взмахи рук, эта гордость, радость, счастье и даже зависть - все это оказалось лишь верхним слоем, позолоченным и потому неглубоким и неглавным.
Они учились в одном классе. Потом поступили в одну школу космолетчиков. И там, на третьем году обучения, им предложили полет в Далекий Космос. Они были абсолютно психологически совместимы. Это поразило ученых и вселило в них уверенность, что полет закончится благополучно.
Потом их начали готовить. Месяцы и годы, расписанные по минутам. Даже время отдыха было тщательно продумано учеными. Каждый их шаг был записан в протоколах и актах. Конечно, это делалось незаметно, ненавязчиво, необидно. Вряд ли они сами это знали, разве что чувствовали.
Я уже давно понял, что они любили друг друга. Но разве можно было из этого вывести, что они с радостью должны были лететь? Ведь они должны были лететь на разных кораблях и никогда не покидать их, не встречаться вплоть до посадки на планете Оранжевой звезды. Правда, у них была постоянная видео- и звукосвязь... Или они хотели когда-нибудь побыть одни, после стольких лет разлуки, находясь почти что рядом.
Стоп... Вот что пришло мне в голову. Они никогда не были одни. Что-то в этом было... Да. В записях распорядка их поступков и действий был один пробел. Всего на несколько часов, когда им удалось запутать, отвлечь опекунов.
Я сел на поезд и поехал на одну небольшую сибирскую станцию, а потом нашел заросший ивняком берег таежной речушки. А там я долго стоял над водой, крепко держась за гибкий, но крепкий ствол деревца...
Они не вернулись на Землю. В этом был какой-то абсурд. Это было невозможно, нечестно. Я даже не мог придумать этому слов. Их корабли нашли далеко от намеченного курса. Они не дошли до своей цели.
Они были первыми, и им необходимо было поставить памятник, созданием которого я и занимался.
Я стоял перед рекой и думал. Почему я все время хотел запечатлеть вершину их славы, их почитания, их величия? Не потому ли я и не могу удержать мыслью эти картины даже на мгновение? Значит, не это было главным в них. Не подвиг, не слава. Это вообще поверхностное выражение поступков и стремлений человека.
С площадями и аллеями космолетчиков я покончил навсегда. Там они не согласятся стоять.
Вот здесь, где-то рядом, они были вместе. Сказал ли он ей, что любит ее? Или это она сказала ему?
Было тихо, очень тихо, и едва слышный плеск волн и шелест листьев на ивах только усиливали эту тишину, это молчание.
Я стоял и видел, как они шли по траве, с удивлением вслушиваясь в этот прекрасный и молчаливый мир. Это было у них впервые: далеко от всех людей. Они молчали.
Они ничего не говорили. Это молчание было красноречивее всяких слов. Они сейчас все, все говорили друг другу этим молчанием. В эти минуты для них ничего в мире не существовало, кроме них самих. Ни вселенной, ни времени, ни кораблей, ни Оранжевой звезды. Они впервые были одни и знали, что это ненадолго, возможно, единственный, последний раз.
Картина удерживалась легко, без напряжения. Значит, в ней не было лжи, значит, такими и были эти их минуты, пусть не в деталях, но в главном. Теперь уже начиналась легкая работа. Я мог остановить эту неосязаемую еще картину в любой миг, потом добавить детали, увеличить размеры. Я мог сделать ее с Эйфелеву башню, если скульптуру захотят поставить на огромной площади. А потом бы я сделал постамент и написал на его необычных формах: "Мысль" и "Нежность". И так бы они и остались на века, осязаемые, в камне или металле, знакомые миллионам людей, чуточку непонятные, потому что ведь для всех они были героями, а я хотел сделать их людьми, обыкновенными, простыми, как все другие, как ты да я, как целующиеся на другом берегу речушки мальчишка с девчонкой.
