Марианна Алферова - Решетка
— Раздевайся, — последовал краткий, никак не объясненный приказ, и голова скрылась.
Говер подчинился. В предбаннике было холодно, а пол под босыми ногами казался склизким. Говер огладил руками худые плечи, пытаясь унять дрожь. Он вдруг понял, что тело его очень слабое и может не выдержать. С сомнением потрогал пальцами бока, худые колени. Да, тело слабое. А дух? Внутри противно заныло. Дух тоже наверное не на высоте.
— Ну, готовы?
Открыватель вышел. Невысокий, коренастый, весь кривоватый, будто с одной стороны его стянули веревкой. Огромный грязный передник доходил ему до щикотолок. В руках открыватель держал темный бурдюк с наконечником.
— А это еще зачем? — спросил Говер внезапно обсохшими губами.
— Клистир, вот что это, — зло объяснил открыватель. — А то обделаешься там у меня на решетке. И помочиться не забудь.
Говер весь залился краской, как девчонка — покраснели даже шея и худые плечи. Он готовился к мучениям и возвышенному. Готовился к иной жизни в Храме Мыслящих. А здесь что-то мелкое, дрянное, унизительное.
— Не буду я, — пробормотал Говер, упираясь взглядом в липкий пол под ногами.
— А не будешь, так катись, — легко согласился открыватель. — Я с тобой возиться не намерен, — и двинулся обратно, к внутренней двери.
Говер растерялся. Что же делать? Уйти? А как же мозг? Так и останется бесформенной кашей? Всю жизнь простоять перед глухой стеной, когда можно было войти в Удивительные Ворота. Ведь можно было…
— Ладно! — выкрикнул он и махнул рукой, сдаваясь.
— То-то же. Недотрога. Думает, что мне в радость ему в задницу трубку пихать, — бормотал открыватель.
После «процедуры» Говер наконец вошел в главную комнату. Помещеньице в два окна, до тесноты заставленное. В центре располагалась огромная частая решетка. На ней вполне могли улечься не один человек, а сразу трое. Главный инструмент включения мозга. Примитивный и гениальный одновременно. От решетки тянулись длинные толстые провода и терялись где-то в недрах высокого железного шкапа с кривоватыми дверцами, одна из которых сильно прокоптилась. Был еще стол и стул у окна, еще один шкапчик, маленький, деревянный, с одною дверцею, по верху которого стояли в ряд бутылки с желтой жидкостью, и возле которого в углу буднично прикорнули два или три колпака, утыканные шипами. Колпаки слегка даже припылились, видно за ненадобностью ими пользовались редко.
Открыватель слегка подтолкнул Говера к решетке. Тот поспешно вскарабкался и лег, послушно раскинув руки. Открыватель, пыхтя, накинул на кисти рук и щиколотки ременные петли. Затем отошел к шкапу и принялся крутить какие-то ручки. Говер закрыл глаза.
«Надо сосредоточиться, — приказал он сам себе. — Чтобы все капли страдания, все толчки боли не пропали даром, чтобы все ушло в мозг, и мозг ожил. Чтобы…»
Боль была пронзительной и острой. Тело подбросило вверх и выгнуло дугой. Говер услышал дикий и как будто далекий крик — и не сразу понял, что кричит он.
— Медленнее, ты что!
Новый удар боли. Комната медленно повернулась вокруг оси, окно повисло под углом, и стало расплываться.
— Мучитель, — прохрипел Говер.
— Заткнись, — отозвался открыватель. — Будешь верещать, еще хуже сделаю.
Он сел у окна, достал стакан и тарелку, прикрытую тряпицей. Принялся есть.
— Мозг, включайся, мозг, включайся, — шептал Говер.
Боль не утихала, она волнами пронизывала тело, не давая роздыха. Боль проникала в мозг, и мозг уже ни о чем не мог думать, только о боли. Казалось, это длилось вечность.
* * *Говер сидел в приемной Мыслящих, огромной зале с окнами до пола. Сам пол, блестящий, как зеркало, отражал плафон потолка с причудливым орнаментом. Говер был по-прежнему голым, только на плечи ему накинули какую-то задубевшую от крови и грязи тряпку, да разрешили надеть башмаки на босу ногу. Говер сидел на скамье, поджав под себя ноги, и старался поправить тряпку так, чтобы она не касалась обожженной спины.
Наконец, Мыслящий явился. Сел за стол напротив. Разобрал бумаги, почитал, улыбнулся, затем в задумчивости поглядел на Говера и протянул ему темную пластинку, испещренную узором. «Таблица мудрости», — догадался Говер.
Он смотрел на пластинку и ничего не видел, кроме точек, кружочков, каких-то протравленных в металле полосочек. Как и прежде. Как и до включения.
«Ну что же ты! — обратился он с упреком к мозгу. — Я столько ради тебя перенес! Эх!»
Но мозг не воспринимал упрека. В мозгу сейчас была только одна мысль — как сесть так, чтобы холщовая накидка не касалась израненной спины.
— Это… напоминает мне… звезды, — запинаясь, пробормотал Говер и извиняюще, просительно улыбнулся.
Мыслящий снисходительно кивнул в ответ и протянул вторую пластинку. Говер уставился на нее, и опять ничего не увидел. Только точки, дырочки, колечки.
— Тоже звезды? — участливо подсказал Мыслящий.
Говер молча кивнул и вновь поправил накидку. Страшно хотелось пить, глаза сами собой закрывались от слабости. Но главное — спина…
— Придется прийти еще раз, — донесся откуда-то издалека голос Мыслящего.
— Еще раз опять… это?
— Конечно. А чего бы ты хотел?
— Я? Ничего. Абсолютно.
* * *Говер лежал на животе, а толстуха Хиг мазала ему спину мазью. Говер подвывал по-собачьи, кусал губы, хватался руками за тюфяк и спинку низкой деревянной кровати.
— Потерпи, миленький, ты только потерпи, — уговаривала его Хиг. — Ишь, как тебя приложили. От души. Такую спину я видела лишь в год двойного солнца у Таса Ли. Нет, у Таса, конечно же, спина была гораздо хуже. Его прожгли буквально до костей, и раны загноились. Он долго умирал. Очень мучился. А в бреду все говорил, что летает среди звезд, на кораблях, как по морю. И все кричал: «Капитан, я знаю, где ошибка!» Жена Таса Ли ходила к Мыслящим просить какое-нибудь лекарство, но ей ничего не дали. А у тебя, миленький, все будет хорошо. У тебя совсем не такие уж глубокие раны. Совсем даже неглубокие. А на Мыслящих ты плюнь. Ничего там у них хорошего, одни склоки и дележ всякого добра, которое-то и не добро вовсе, а так, старый хлам.
Хиг закончила мазанье и ушла. Говер лежал не двигаясь, уткнувшись мокрым лицом в подушку. Несколько веток согди проросло сквозь стену, и огромные восковые цветы распустились над кроватью. В комнате, забивая запах болезни и сальной мази, стоял головокружительный аромат цветов.
«Если бы все было не напрасно», — в отчаянии прошептал Говер, и расплакался, как ребенок.
— Я же говорил, не надо туда ходить, — проговорил Руж, появляясь на пороге. — Я-то знаю.
Говер не ответил, отвернулся к стене. Конечно, Руж прав. Тысячу раз прав. Но это не утешает.
