Александр Щербаков - К вопросу о гениальных озарениях
Терпеть не могу сочинительства таких бумаг! Вздыхаю — и пишу. Некому больше. Это сейчас в нашем институте держу я в штате двух членов Союза писателей: поэта-прозаика-драматурга и критика-литературоведа — специально на этот предмет. А тогда об этом никто не помышлял. Кустарничали. Иной раз такое напишешь, что потом не знаешь, куда от срама деваться. Однажды сам, собственной рукой, изобразил проект приказа со словами: «Во избежание соответствия установки комплекту документации предлагаю…»! И ведь через все инстанции это прошло, всеми было подписано и, главное дело, выполнено потом, но как нужно, а не как моя блудливая рука изобразила. А я, вглядевшись и поняв, что написал, потом месяца два по ночам просыпался в холодном поту!
Ну, это все лирические виньетки, а нам пора брать быка за рога. Осадили Главного хранителя по всем правилам стратегии и тактики, засветил нам вдали зеленый свет, дан был намек, что ежели представим мы надежного исполнителя и убедительный проект сценария заброса, то не погонят нас с порога, а будет разговор. Предложили мы пять кандидатур, в том числе и мою, посмотрела нас комиссия. И выбрала меня. «Лицо у товарища Балаева, говорят, — маловыразительное и незапоминающееся. Доминирует склонность отвечать на серьезные вопросы потоком бессодержательных фраз с употреблением бесцветного словарного запаса. Следовательно, случайная встреча товарища А. П. Балаева с кем-либо из исторически значимых лиц первой четверти XIX века скорее всего не оставит в их памяти сколько-нибудь заметного следа».
Что скажете, а? Такой ярлык да вместо камня на шею и в омут головой! Ан нет! Это, оказывается, лучшая аттестация для кандидата в анахронисты — так эта специальность официально именуется. И я, получив ее, не в темный уголок забиваюсь, а вышагиваю перед дамами, будто павлин, хвост распустив, ибо постигла меня великая честь представлять свое столетие перед исторически значимыми предками, буде то по недосмотру случится.
Над сценарием тужились мы, тужились и в конце концов поняли: не Гоголи мы, немой сцены нам не родить. Спасибо, знающие люди посоветовали обратиться к спецдраматургу. Есть, оказывается, в малом числе такие скромные труженики, которые заранее готовят сценарии некоторых малозаметных, но ответственных событий большого театра нашей сложной действительности. Обратились мы к одному такому, и он нам по трудовому соглашению изготовил вполне приличный сценарий.
Представляете: южная степь, звездная ночь, пусто, тихо; в стороне от дороги стоит распряженная колымага («дормез» называется), а при ней мается одинокий путник. У экипажа, видите ли, сломалась ось, кучер выпряг клячу, поехал невесть куда новую ось добывать, а молодой человек, то есть я, остался в степной балочке стеречь свое достояние: дормез и облупленный сундук с парой белья и какими-то железяками, которые именует новейшим чертежным аппаратом. Ибо этот молодой человек — то ли финн, то ли эстонец, то ли латыш, — короче говоря, по-тогдашнему немец, обученный чертежному искусству. Ему по протекции обещана должность чертежника на верфи в приморском городе, названия которого он и выговорить-то толком не может. До этого города не так уж и далеко. Скорее всего, ночью никто по дороге не проедет и молодого человека не увидит. Ежели проедет, то не остановится. Ежели остановится, то по причине неустройства и малонаселенности тех мест ничему не удивится, а помощь свою молодому человеку ограничит обещанием поторопить кучера, ежели тот встретится. И забудет об этом, не отъехав и версты. В разговоры же с молодым человеком пускаться не станет, поскольку тот глуп, как пробка, и выражается маловразумительно. А под утро поползет по балочке густой туман, пропадет в нем дормез. И когда туман рассеется, балочка будет пуста.
Вот такой сценарий. Вроде бы простое дело. А знали бы вы, каких трудов нам стоило вычислить хотя бы то, что наблюдения лучше вести в ночное время где-то между Южным Бугом и Одессой! Восемьдесят килограмм вычислений на БЭСМ-105 на это ушло. А каково мне было зубрить четыре языка: финский, ижорский, эстонский и латышский! И еще немецкий обновлять!
Хорошо, что я левша, а то пришлось бы мне еще и этому через пень-колоду обучаться. Дело в том, что я в 1824 году, то есть не я, а мое анахронное изображение, обязательно будет левосторонним по отношению ко мне нынешнему. Это закон. И если я здесь придерживаюсь правосторонней ориентации, то там буду выглядеть отъявленным левшой, а это обратит на себя внимание. Но поскольку я здесь левша, то там буду выглядеть как правша, привычки мои ничьего внимания не привлекут и переучиваться здесь мне не надо. Вам смешно? Смейтесь-смейтесь, а в моей аттестации анахрониста этот пункт вторым номером стоял и на меня работал. Попробуйте сыскать маловыразительного и незапоминающегося левшу! Почти нет таких, а спрос на них огромный. Кадровик из управления Главного хранителя вокруг меня так и вился! Главному хранителю инспекторы-контролеры нужны, чтобы охранять историческую среду от деятелей вроде нас с вами. А лучшие инспекторы — именно такие левши.
Выяснилось, что спецдраматург сделал свое дело лучшим образом. Главный хранитель, говорят, даже вздыхал, когда читал. Очень он надеялся, что мы ничего толкового предложить не сможем и на этом основании он, радуясь безмерно, убережет таврические степи от нашей суеты. Ан вышло, что напали мы на первоклассный сюжет. В том смысле первоклассный, что не способный пробудить в случайных встречных тех времен ни одного Шевеления мысли.
Доводилось мне слышать, что будто путешествовал я в том самом ландо, в котором мой тезка государь-император Александр II угодил под бомбу Русакова. Выдумки все это. Дормез мне соорудили по чертежам из Таллиннского музея дорожной техники. Сюртучок и шляпу подобрали в Тамбовском музее, а что-то вроде кульмана с пудовой гирей изготовили в Туле. В этой гире вся сила и была. Заложили в нее кюриевый источник и всю конструкцию датчика эйнштейноскопа.
И сундук мой был не сундук, а резонатор для датчика. В семье у Оскара Гивича еще со времен Эриванского похода сохранился сундук одного офицера, им оставленный и потом не востребованный. Видно, погиб бедняга. Именовался этот сундук почему-то «ермоловским». Брать его с собой нельзя было; вдруг его там кто-нибудь признает за свой — жуть что будет! Но реставраторы из Эрмитажа изготовили этому сундуку близнеца, а в той же Туле выложили внутри лентами фольги по моему эскизу.
Репетиции шли целый месяц. Вывозили меня во чисто поле со всем моим скарбом и оставляли на ночь. Мнусь я вокруг дормеза, дистанция мне обозначена — полсотни метров в любую сторону, есть у меня часы-луковица, огарок свечи, кремень, кресало, трут для добытия огня. Иные ночи я так в одиночку и проводил. Привыкал к обстановке. А иногда проносились мимо тройки. Я должен был в это время стоять рядом с дормезом на виду, чтобы ни у кого не возникло соблазна подобрать брошенный экипаж. Видят люди кто-то тут копошится, и едут себе мимо. А я рад-радешенек. Потому что ежели тройка остановится и меня оттуда окликнут, тут самая мука и начинается. Я не Щепкин, не Станиславский, лавры эти даже в раннем возрасте меня не соблазняли, сноровки актерской у меня никакой, все заготовленные фразы куда-то вон из головы вылетают. Но до того, чтобы я сказал: «Езжайте себе, товарищи, с богом!» — не доходило. Клянусь вам. Это уже приплели.
