Алексей Никитин - Долгий дождь в Щурах
- Не ходи в Киев, Ильку! Ильку, - Лиза тронула его за руку. Илья уже спал, так и не доев холодную картошку.
Он спал почти до вечера, отсыпаясь за всю прошедшую неделю. Лиза нашла для него старую одежду отца, собрала еду в дорогу. Потом вышла на улицу - в деревне было тихо. К немцам люди еще не привыкли, отсиживались по домам. Она вернулась в хату и подошла к кровати, на которую ночью перетащила Илью. Он лежал, подогнув ноги, давно не бритый, длинный и худой. В темной его шевелюре у висков Лиза заметила едва пробивающуюся седину.
- Ох, Ильку, - Лиза едва сдерживала слезы. Надо же было ей полюбить мужа своей младшей сестры.
Шурка давно уехала в Киев и там нашла себе Илью. А за кого могла выйти Лиза здесь, в Щурах, после того, как ее отца за новую хату и велосипед записали в куркули? Отняли все, но хоть не сослали. Соседи кривились: Шурка за жида в Киеве вышла. А Лиза, когда первый раз его увидела, не знала что с собой делать. Высокий, добрый, и глаза смеялись, и сам улыбался. Уже после войны узнала Лиза, что в Киев Илья не пришел. Может, пришел, но до дома не добрался. Шурке дали справку о том, что Гольдинов Илья пропал без вести у села Гречаное. Лиза видела его последней. Даже не его, а только темный силуэт под сумеречным вечерним небом. Ветер, свежий и сильный, налетел, разгоняя тяжкую духоту, зашелестел травой. Илья подошел незаметно и какое-то время молча стоял рядом с ней. Потом погладил рукой сухой вишневый пень:
- Срубили вишенку.
- Не ходи в Киев, Ильку, - обернулась к нему Лиза. - Хоть теперь не ходи.
- Нам с тобой не в Киев, - качнул головой Илья.
- Так ты за мной вернулся!? - обрадовалась Лиза. - Я сейчас, только малого гляну...
Когда начался дождь, Витька, кормивший своим завтраком кошку, пошел искать бабу. Лиза сидела у края огорода.
- Бабо, дождь пошел. Идем в хату, -позвал ее Витька. - Бабо, идем скорей, смотри, какой дождь сильный. Бабо...
- Бабо! Бабо, агов..! - Федька Дрюк с трудом выкатил свое истекающее потом тело из заляпанного жидкой грязью по самые стекла милицейского газика и подошел к калитке. На цепи надрывался яростным лаем Рудой. - Бабо, где вы есть!? Заберите своего пса скаженого.
- А, цыть! Цыть, дурню! - Дрючиха медленно вышла из дому. - Там кто?
- Та я, Федька.
- То заходи, раз приехал. Цыть, Рудый.
Федька осторожно миновал рычащего пса и вошел следом за Дрючихой в хату.
- Вот дождь, - пожаловался Федька, - третий день без перерыва. А дышать нечем. Африка. Духота.
- Ничего, - равнодушно отозвалась Дрючиха, - картопля будет доброй.
- Бабы на селе брешут, - продолжал Федька, вытирая рукавом рубашки мокрое лицо, - как Лизка умерла, так и дождь пошел. Говорят, до девятого дня идти будет.
- Хватит патякать, - резко оборвала его Дунька, - верзут казна что. А ты, как дурень, повторяешь. Говори, чего приехал.
В селе считали, что по хорошему человеку, когда он умирает, небо плачет. Только почему-то в Щурах на похороны дождь случался редко.
- Мать гроши за картоплю передала. - Федька протянул Дуньке туго свернутую и перетянутую резинкой пачку денег.
- Сколько тут? - Старуха видела плохо и к новым деньгам не привыкла.
- Десять.
- Что десять? - Окончательно рассвирепела она. - Говори по-людски.
- Десять мильонов.
Вот бисовы цены, - подумала Дунька. - Ничего уже не понимаю. Десять мильонов за три мешка картопли. Много это, или мало?
- Могли бы и больше уторгувать, - проворчала она, пряча деньги. - Когда батько доски на забор привезет?
- Не знаю. Ничего не сказал.
- Так напомни ему. Тепер вот что... - Дунька помолчала. - За Лизкою хата осталась. Понимаешь меня?
- Ой, бабо, - Федька снова вытер лицо. Рукава рубашки давно уже были мокрыми, - вы бы видели, сколько приехало к ней. И с Фастова, и с Киева, и все село было. Как на демонстрацию в Фастове когда-то. Даже больше. Лизку на цвынтар везут, вся улица полная. Мимо какой хаты провозят - все выходят, прощаются.
- Чего б это? - удивилась Дунька. - Она ж одна. Никого не осталось.
- А кто их знает. Только я еще такого у нас не видел.
- Ну, то их дело. А ты скажи батьку, что б сделал нам Лизкину хату с огородом.
- Я слышал, она ту хату Витьке завещала.
- Какому? Катькиному сыну? А кто он такой? Он в Киеве живет? Вот и пусть себе живет.
- Не знаю, бабо, - засомневался Федька, - как то оно выйдет.
- Тебе и знать нечего. Скажешь батьку и край.
На улице нетерпеливо засигналила машина.
- Так я побежал, - спешно засобирался Федька, - хлопцы ждут.
- Про доски для забора не забудь, - напомнила Дрючиха, но было видно, что думает она о другом.
Вот клятая баба, - Федька осторожно обошел следившего за ним злыми глазами Рудого, хлопнул калиткой и стал втискиваться в машину. Внук ушел, а Дунька Дрючиха так и осталась сидеть у окна. Неожиданно она вспомнила ярко и отчетливо, так, словно было это не без малого семьдесят лет назад, а недавно, может на прошлой неделе, как сидела она в этой хате у этого же окна, когда жили тут еще Лизка с Шуркой. Сестры ждали отца из Киева. Дуньке тогда было лет десять. Наверное, меньше, не больше восьми, значит и Лизке было восемь, а Шурке - шесть. Дядько Григорий приехал уже под вечер, когда дневная жара начала спадать.
- А ну, девки, что я привез, смотрите! Они выбежали во двор и увидели прислоненный к стене хлева велосипед. Рама была обернута желтоватой вощеной бумагой, но руль горел огнем, сверкал на солнце, приковывая к себе взгляд. - А? Машина! - гордо ходил около него дядько Григорий. - Кто первый кататься? - Он накачал колеса и вывел велосипед на улицу, - Вы успеете еще, - сказал дочерям, - садись, Дунька.
Дунька с опаской села на багажник, обхватив дядька Григория руками. Она чувствовала запах его пота, паровозного дыма, который считала запахом города. Было страшно и радостно. Дунька визжала, велосипед гремел по неровной сельской дороге, шуршали шины...
- Господи, прости меня грешную, - выдохнула Дунька и перекрестилась на образа.
Она вышла на двор и под непрекращающимся дождем подошла к забору, отделявшему ее огород от огорода Лизы. Около старой хаты суетились незнакомые люди. - Набежали, - зло сощурилась старуха. - Ничего. Эту халупу мы сломаем. Дом поставим. Детям будет.
Она постояла еще минуту и незамеченная никем, медленно пошла в дом. Закрывая ей дорогу, низко свисали мокрые ветви слив и грецких орехов. Над ними тянулись утомленные своей тяжестью, истекающие водой, облака. Казалось, они навсегда повисли над старым лесом, уходящим на север, над речкой, что отделяет лес от села и над самим селом, его огородами, безлюдными улицами, небольшими домами, под крышами которых укрылись от дождя люди.
