Ана Дао - Дезавуация
«Что же ты за человек такой, Северин?» — вопрос звучал и звучал в это утро, как набат, как тугой выхлоп из фугасной установки, как назойливое чтение молитв в христианских храмах, вопрос звучал, но ответ не приходил… Все не приходил.
Ну вот, кажется, началось… Звонок мобильного с рингтоном «Реквием Моцарта», высветилось имя: «Глеб Курвиц»… Глеб, пошел бы ты к дьяволу! Хотя, нет, пожалуй, стоит послушать этого окололитературного прыща, пусть поговорит, покичится своей книгой, место которой, впрочем, в приемниках городского коллектора. Нет, не поговоришь. Передумал. Убью тебя как класс. Прямо сейчас…
— На проводе, — ответил Северин Олегович, сметая крошки хлеба с компьютерного столика. — Только ты, Глеб, наверно, вообразил, будто мы все такие отстойные… Старичье, мол, и все такое… Я помню твои приколы. Ты думаешь, ты оторвался от серых будней тесного душегубского социума?.. Ты думаешь, он тебя поблагодарит за неслыханный эпатаж? Ты, Глеб, еще маленький, понял? И не вздумай мне болтать о своем опыте. Нет его у тебя, нет! Ладно, как говорится, не будем о личностях… Теперь попробуй, выболтайся, моя жилетка еще сухая. Но долго я тебе этого кайфа не обещаю… Не хочешь говорить? Ты разочарован? Ах, прости, прости… Я старьевщик вольного нетрадиционного духа протеста против всего выдуманного… Пошел ты на, Глеб! И стихи свои выброси на помойку!
Так, пожалуй, с этим покончено. Одним понтовитым кривлякой станет меньше, хотя бы на глазах. Вряд ли теперь Глеб Курвиц, этот недоделанный эмо-переросток, сунется в одну кассету к нему, Северину Гольцову, поэту драматическою фарса и настоящему патриоту. Да, черт возьми, настоящему патриоту. Но объяснять свой патриотизм он никому не станет. Кто поймет, тот поймет. А для остальных сообщаем: пошли вы все на!
Северин Олегович отправился в ванную чистить зубы и умываться. В голове уже крутились первые строки будущего стихотворения:
Сомкнутъ ряды! Примкнуть штыки!
В атаку… товсь! В атаку… товсь!
А смерть не мякиш, мужики…
Поем на жизнь, летим наскрозь…[2]
Особенно ему понравилось это последнее слово «наскрозь», что-то из древнерусского, мощного, настоящего. Нынче таких слов не помнят, не знают: все какие-то «провайдеры», «дистрибьюторы», «энерджайзеры», «саппорты», «копирайтеры»… И мозги наших обезьян от бизнеса промокают, впитывают эти американизмы, как губка разлитую на столе сладкую водичку. Наскрозь, ясно вам, обезьяны, наскрозь, и точка! Открывайте словари и слова варите…
Завтрак. Да, теперь завтрак, но прежде проклятые таблетки. Держать селезенку, печень, сердце и кровь. Точней, сахар в крови. Диабет, будь ему пусто! Нервы сдались еще тогда, после Кавказа, после тяжкого ранения. Особенно сдались после письма бывшей жены. И на кого она его променяла? На какого-то коммерсанта с фамилией из рядов исконно братского народа: Нудельман…
И что ему, Нудельману, было за дело до его севериновой маленькой дочки? Удочерять он ее, Нудельман, естественно, не стал. Слава Богам! Хоть в одном жена проявила понимание, значит, не совсем конченой оказалась. Продала, конечно, за деньги свою молодость и желание сделать карьеру, но хоть фамилию Гольцовых дочери оставила. Катюха уже замужем и тоже себе свою фамилию оставила. Молодчинка! Отца она любит, хотя и звонит не часто. Не говоря уж о том, чтобы в гости наведываться. Эх, Катерина Севериновна, знали бы Вы, родная, на каких звездолетах Ваш отец во сне летает! А во сне ли?
Северин Олегович задумался. Хорошая идея мелькнула… Продать бы свои сны Голливуду, по миллиону на серию: озолотился бы, и Нудельману нос утер нешуточно… Мечты, мечты, где ваша сладость? Гадость… Таблетки…
Весь день до вечера Северин Олегович писал стихи. Все ладилось и строилось сегодня. Традиционные проводы Солнца были близки. Уже отпотевала извлеченная из северной мерзлоты холодильника бутылка «Медов», красовался на столе аккуратный, как японский садик, ужин холостяка, глянцево и загадочно поблескивал богемский хрусталь рюмочки и фужера, когда снова прозвучал «Реквием Моцарта» на мобилке…
— На проводе… — ответил, не глядя на высветившее на экранчике имя абонента Северин Олегович.
— Север, ты помнишь, что завтра концерт в Клубе ветеранов перестройки? Тебе выступать. Прочитаешь, как всегда, что-нибудь патриотическое. По списку ты после Курвица…
— После Курвица не буду. Лучше расстреляйте. Этому выскочке без года неделя! Откуда вы его подобрали, Модеста Ольгердовна? Я себя уважать перестаю. Вы председатель городского Лито, Модеста Ольгердовна, вы-то уж должны понимать, что такие Курвицы только портят ваше же стадо. Да, я не оговорился… все ваше литературное стадо. У которого вы, Модеста Ольгердовна, достойный вожак…
— Все сказал, Север? Я польщена. Но это все равно ничего не меняет. Ты после Курвица. Спокойной ночи.
— …!..?..!..?
Почему так получается, спросил сам у себя Северин Олегович: обязательно, когда ты хоть на время начинаешь сочувствовать миру, пытаешься вымученно улыбнуться ему, порадоваться хоть на каплю за себя и за него, и… вот тут же кто-нибудь, нечуткий, небрежный, далекий от твоих чувств человечек позвонит тебе и испортит пошедшее на поправку настроение? Неужели закон подлою упавшего бутерброда так неисправим? Куда физики смотрят? Куда смотрят все эти устроители пространства и времени? А хотя… Северин Олегович начал проводы Солнца.
К десяти часам он уже почувствовал сигналы отключки. Сон пришел к нему, как всегда, вовремя, словно по расписанию…
* * *Земля выплевывает навстречу небу рой умных механических фурий. Навстречу небу несутся они, обтекаемые крылатые воздушные пираньи, настроенные на тепло, жаждущие найти, догнать тепло — и объять его жарким приветствием взрыва. Навстречу небу несутся они — и навстречу тебе.
Ты подпускаешь их почти вплотную, ты видишь их безликие, крашенные черным морды, твои тренированные нервы вибрируют в ожидании самого лучшего мига. Ты ложишься на крыло и в самый лучший миг пропускаешь их под собой. Под собой — и в километре над землей.
Обманутые, они быстро ориентируются и разворачиваются, чуя тепло твоих крыльев. Поняв это, ты чиркаешь перед собой теслажезлом, и рой пираний вспыхивает в огненных объятиях с выстроенной тобою стеной белоснежной плазмы.
Ты взираешь на землю с километровой высоты. Земля продолжает говорить с тобой — в разговор вступают холмы, молчавшие до того. Это невозможно — но это происходит. Ты уже производил разведку этих высот, они были пусты. Но теперь они плюются пираньями.
