Александр Хлебников - Талисман
- В августе тысяча восемьсот двадцать четвертого года, после южной ссылки, Пушкин вернулся в Михайловское. Осень была дождливая, холодная, и вечерами, глядя в окно на грязь, лужи, жалкие кусты, гнувшиеся под ветром, поэт тосковал.
Воображением поэт уносился в Одессу, где "воздух напоен вечерней теплотой", где "море движется роскошной пеленой под голубыми небесами". Мысленно он опять был с любимой - княгиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.
Это была замечательная женщина. Образованная, умная, тонко понимающая поэзию, живопись, музыку... Не правда ли - редкое сочетание?
Надо ли объяснять, как дорожил поэт прощальным подарком Воронцовой золотым перстнем с драгоценным камнем. Его Елизавета Ксаверьевна вручила Пушкину перед самым отъездом поэта из Одессы в конце июля 1824 года.
До последнего дня своей жизни носил Александр Сергеевич этот перстень на руке, считая его талисманом, надежным заслоном от бед и несчастий. Он очень любил этот перстень, дорожил им, посвятил ему даже несколько стихотворений.
После смерти Пушкина перстень-талисман переменил нескольких владельцев. Побывал и на руке Ивана Сергеевича Тургенева, и в конце концов оказался в витрине Пушкинского музея Александровского лицея, откуда в 1917 году и был похищен...
- А почему свой любимый перстень Пушкин считал талисманом? - спросила Кира.
- Это как раз самое загадочное. По верованиям народов Востока, талисман - это предмет, приносящий его владельцу счастье и удачу. Считалось, что таким магическим действием обладают драгоценные камни, если только они соответствуют месяцу рождения человека. Люди в старину верили, что, например, человеку, который родился в январе, счастье приносит гранат, тому, кто родился в сентябре - хризолит, а в декабре - рубин...
Внезапно я заметил, что за столом многие начали прислушиваться ко мне. Гарин и тот перестал иронически улыбаться. Меня это еще более воодушевило.
- Как ни странно, в перстне Пушкина, - продолжал я, - был сердолик, годный в качестве талисмана только для родившихся в августе. Скорей всего Пушкин верил в магическую силу не сердолика, а нескольких древнейших слов, вырезанных на камне. Близкие Пушкина так и считали их буквы некими кабалистическими знаками...
- Простите меня великодушно, - опять вмешался Гарин. - Все гораздо проще! В пушкинском перстне, подаренном Воронцовой, не сердолик, а агат, абсолютно соответствующий маю, в котором родился Пушкин.
- Извините, - раздосадованно сказал я, - то, что написано в любом перечне пушкинских вещей, вы беретесь опровергать.
- Э... - пренебрежительно махнул рукой Гарин. - Человек, впервые вписавший перстень в музейный реестр, слабо разбирался в драгоценных камнях. Кстати, агат и сердолик - всего лишь разновидность халцедона, так что они встречаются иногда и с одинаковой окраской.
Я насторожился. Каким образом Гарин знает о перстне такое, чего нет ни в одном печатном источнике? Уж не он ли в свое время и похитил перстень?
После некоторого размышления, я устыдился несуразности своего предположения. Не будет же преступник вести себя столь неосторожно!
Однако смелые суждения Гарина о камне настолько заинтриговали, что я решил наедине откровенно поговорить с ним. Пусть он разрешит все мои сомнения!
Гарин уходил последним. В прихожей я остановил его:
- Ардальон Иванович, откуда вы знаете, что в перстне агат? Вы держали его в руках?
- Почему держал? Он и сейчас у меня.
- Как?! Неужели вы...
- Да нет. Перстень я купил у частника-ювелира еще в двадцатые годы. Тогда ни он, ни я не знали, что имеем дело с реликвией.
- Но теперь-то почему вы не отдадите его в музей?
- Вы еще не догадались? Он действительно позволяет мне слушать Пушкина. Но этого прошу не разглашать: полагаюсь на вашу порядочность.
- И вы давно слушаете Пушкина? - ошеломленно спросил я.
- Третий вечер.
- Голос Пушкина! - воскликнул я. - Об этом надо бить во все колокола! Надо немедленно обнародовать такое грандиозное открытие!
- Успокойтесь, дружок, - ласково сказал Ардальон Иванович. - Трезвонить преждевременно. Мой нейтрофон - восстановитель звуковых колебаний - еще нуждается в доработке. Покамест он возвращает лишь след голоса Пушкина, когда поэт был в напряженном эмоциональном состоянии - гневе, радости, печали, тревоге... Я же добиваюсь, чтобы нейтрофон восстанавливал каждое произнесенное Пушкиным слово, если только на пальце у него был перстень.
Мне уже удалось решить сложнейшую задачу отфильтровки голоса поэта от сопутствующих шумов, от голосов других людей. Надеюсь, и последние трудности я преодолею, хотя они и колоссальны. Совершенно очевидно, что...
И, увлекшись, Гарин заговорил о магнитных моментах атомов, какой-то остаточной деформации объемных решеток...
- Все равно не понимаю! - взмолился я. - Хочу одного - сегодня же услышать Пушкина!
- Поздно. Не лучше ли завтра?
- Да разве я усну теперь? Ардальон Иванович, ну, пожалуйста, сделайте такую милость... Возьмите меня сейчас с собою!
- Ну, хорошо, - сдался Гарин. - Только предупреждаю, ехать далеко, за Ржевку.
- Хоть на край света!
...Открыв дверь, Ардальон Иванович щелкнул выключателем и пропустил меня в маленькую комнату. Выдвинув из-под кровати чемодан, извлек из него нечто блестящее, немного похожее на микроскоп.
- Нейтрофон, - устанавливая, аппарат на стол, пояснил Гарин. - Обратите внимание на оригинальность конструктивного решения контактора. Он выполнен таким образом...
- Но где же перстень? - нетерпеливо перебил я.
Вздохнув, Ардальон Иванович протянул мне шкатулку. Я нажал кнопку. Крышка шкатулки откинулась. Передо мной на голубой атласной подушечке засияло крупное золотое кольцо витой формы, малиновым огоньком вспыхнул агат... Вот он, пропавший талисман!
С душевным трепетом я поднес перстень к глазам. На восьмиугольном камне - знаки древнейших письмен.
- Что они значат? - спросил я.
- "Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память". Между прочим, и у Воронцовой был в точности такой же перстень. Этими перстнями и Пушкин, и Воронцова, прикладывая их к расплавленному сургучу или воску, запечатывали письма друг другу... Дайте-ка перстень... Я включу нейтрофон.
Ни жив ни мертв, я затаил дыхание. И вот в тишину комнатки ворвались чеканные звуки:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы...
Я слышал голос самого Пушкина - сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий...
Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:
