Кшиштоф Борунь - Грань бессмертия (сборник)
— Видите ли… — вновь нерешительно начала она. — Действуя так, как до сих пор, мы, мне кажется, никогда не достигнем цели. У моего мужа возникла одна идея, я хотела сказать… одно подозрение.
— Подозрение? — насторожился я.
— Предположим даже, что завещание законно и Хозе не терял рассудка. Есть ли у нас доказательства, что он умер естественной смертью?
На этот раз я уже потерял самообладание!
— Вы хотите обвинить институт Барта, всемирно известную научную организацию, в убийстве?! Столь серьезное учреждение не стало бы мараться из-за нескольких сотен тысяч…
— Из этих сотен тысяч вскоре вырастут миллионы!
— Но кому могла быть выгодна смерть молодого, неизвестного писателя?
— Однако же факт остается фактом: крупные суммы постоянно поступают в кассу института, а новые произведения ежегодно извлекаются из таинственного посмертного портфеля, находящегося у Боннара. А ведь Хозе умер именно в институтской клинике. Там его лечили, а он из благодарности завещал им свои произведения, которые в то время, будем откровенны, не имели никакой Занести. К сожалению, болезнь была неизлечимой, — продолжала она иронически, — редкий случай рака, против которого еще до сих пор нет средств. Имейте в виду, это институт и не специализируется на лечении опухолей. И вот после смерти пациента сам «великий» профессор Боннар вдруг заинтересовался писаниной неизвестного графомана, которую тот передал в распоряжение института, и, используя свое влияние, сделал из него великого писателя. Более того, оказывается, в завещании есть пункт, по которому Боннар становится единственным опекуном моего сына в случае, если Марио пожелает воспользоваться плодами писательской деятельности своего отца. И это никому не кажется странным…
Я не понимал, куда она клонит.
— Вы, вероятно, сами не верите в то, что говорите! Обвинять профессора Боннара! Это абсурдно!
— Однако я, как клиентка, прошу вас изучить и такую возможность. Ведь эксгумация, разрешается? Можно провести вскрытие. Придется изучить даже спустя много лет.
— Мы только скомпрометируемся, — за метил я.
— Вы думаете, специальные яды, которые не оставили следов?
— Боже мой, я вообде считаю, что об убийстве нечего и говорить. Ваш первый муж умер от рака.
— Пусть так. Но я могу убедиться в этом. У меня есть факты, позволяющие предполагать, что было совершено убийство.
Я был удивлен ее уверенным тоном, а она продолжала.
— В то время, когда вас грызли ваши адвокатские сомнения, мы попытались кое-что узнать. Чуткие люди, заслуживающие полного доверия, рассказали нам, что на бедном Хозе Браго профессор Боннар производил какие-то эксперименты. Этого достаточно.
— По-видимому, речь шла о новых методах лечения. Хозе Браго был в безнадежном состоянии, а в таких случаях — с согласия больного — допускается применение даже недостаточно проверенных лекарств.
— Может быть… Может быть… Однако я настаиваю на эксгумации!
Я чувствовал, что эта упрямая женщина не уйдет, пока не добьется своего.
— Хорошо, — без особого энтузиазма согласился я. — Где похоронен Хозе Браго?
— В Пунто де Виста, небольшой деревушке в шести километрах от института Барта. Кстати, мой брат, Эстебан Альберди, занимает там место приходского священника.
II
В деревне Пунто де Виста, раскинувшейся по склону невысокого холма, жили в основном владельцы убогих участков и безземельные крестьяне, работавшие на близлежащей плантации. Небольшие домики, чаще всего просто лачуги из камней и дерева, только издали радовали взор мозаикой белых прямоугольных пятен на фоне сочной зелени, вблизи же они теряли всю свою привлекательность. Лишь старая церковь на вершине холмах, пожалуй помнящая еще времена португальского владычества, привлекала гармонией архитектурных линий, а окружающий ее с севера сад обещал прохладу после жары и пыльной дороги.
Я остановил машину возле каменных ступеней, круто поднимавшихся к церкви, и, спросив пожилую женщину о дороге, отправился наверх к раскрытой настежь боковой калитке. Тенистая аллея вела в глубь сада, туда, где белели какие-то строения. Однако оказалось, что это только обгоревшие стены двухэтажного дома. Жилище приходского священника я нашел еще дальше, это был небольшой домик, стоявший у каменной ограды, которая отделяла сад от кладбища.
На мой стук почти сразу же вышел сам хозяин. Невысокий, с небольшим, немного детским лицом и седыми висками, он совершенно не походил на типичного сельского священника. Стоя в дверях, он вопросительно смотрел на меня, скорее с удивлением, чем с интересом.
— Могу ли я видеть… настоятеля Альберди? — спросил я, хотя лицо священника чем-то напоминало Долорес де Лима.
— Это я, — тихо и, как мне показалось, робко сказал он. — Слушаю вас.
— Я доверенный сеньоры де Лима, — представился я, снимая шляпу.
Альберди был удивлен.
— Долорес! Давно я ее не видел… — на его лице появилась вежливая улыбка. — Прошу вас.
Он широко распахнул дверь, приглашая меня в дом.
Через небольшую прихожую и кухоньку мы прошли в комнату, одновременно служившую кабинетом, библиотекой и спальней. Ее стены от пола до потолка закрывали полки с книгами. У окна стоял тяжелый старомодный письменный стол с креслом, а рядом с нимкровать, покрытая серым пледом. В центре — простой деревянный стол и два стула, а в углу — статуэтка мадонны с ребенком.
— Отличная библиотека, — заметил я, с любопытством осматривая комнату.
Священник слабо улыбнулся.
— Никто не свободен от страстей…
Я подошел к стене и пробежал взглядом по корешкам — Кант, Ламетри, Лейбниц, Маритен, Мах, де Шарден.
— Пожалуй, тут что-то побольше, чем простая страсть библиофила? — кивнул я в сторону книг. — Одни философы?
— Почти исключительно. Вас, наверно, удивляет, — начал он с некоторым замешательством, — что сельский священник… Это просто, я бы сказал, увлечение юности.
— Но здесь много и новых изданий…
— Ну что ж… Увлечение осталось… Но это не важно. Садитесь сюда! — он указал на кресло, а сам присел па край постели. — Что слышно у моей сестры? Как Марио?
— В принципе… ничего нового. Во всяком случае, мне так кажется. Я уже говорил, что я адвокат, представитель сеньоры де Лима…
Альберди насторожился.
— Я вас слушаю.
— Вероятно, сеньора де Лима писала…
— Не писала, — прервал он тихим, внешне мягким голосом, в котором, однако, нетрудно было угадать раздражение. — Почти десять лет мы даже не переписывались.
