Вячеслав Курдицкий - Миражи Каракумов
Они прошли немного в том направлении, куда побрел верблюд, увидели, что он остановился, спокойно пасется, и остановились тоже. Им было неловко друг перед другом за недавнее. Они словно постыдное что-то совершили, хотя ни тот, ни другой не смогли бы внятно объяснить, что, собственно, произошло. Будто на несколько минут стали они марионетками, подвластными чужой воле. Но чьей? В пустыне не было ни души. Не сговариваясь, они стали развьючивать верблюда, спутали ему ноги, чтобы не ушел далеко. Палатку разбивать не стали. Но апрельские ночи в Каракумах свежи, и они натянули наклонный отражательный полог. Теперь тепло костра обвевало их ложе. Наспех поев, оба разом уснули. А когда очнулись от забытья, в воздухе с мягким, вкрадчивым шелестом реяли духи ночи - большие летучие мыши. Где-то далеко-далеко повторял свою безнадежную, безответную мольбу ночной кулик-авдотка. Неуютно и зябко было от этого крика - казалось, сама ночь, сама земля взывает к человеческому милосердию. - Чего он душу рвет, глазастик! - негромко подосадовал Давид. - Тоскует о райском блаженстве? Да и то сказать: щедры ли мы лаской к братьям нашим меньшим? Человек, сказано, царь природы - верно, царь! И отношение царское: бери, что душе угодно, а там - хоть трава не расти. - Она и не будет расти, - отозвался Ашир. - Вчера ты говорил нечто другое. Я тогда не стал спорить, приводить факты. А сейчас скажу. Видел мертвую полосу, что мы в начале пути миновали? - След дэва Харута, что ли? - Страшнее. Реальнее и потому страшнее. Это буровую вышку тягачи на новое место перетаскивали, сорвали поверхностный слой почвы. А без гумуса, как известно, не могут расти ни травы, ни злаки, ни прочая зелень. А чтобы этот слой восстановить в условиях пустыни, лет триста, а то и больше нужно. - Значит, царствуем - рубим сук, на коем сидим? - горько усмехнулся Давид. - Я верю, - сказал Ашир, - что сук этот все-таки не срубим. - А если я тамариска и саксаула для костра наломаю, не будет глобальной катастрофы? Похоже, Давид обрел прежнюю форму, раз сел на любимого конька, и Ашир обрадовался этому: - Ломай уж! - махнул он рукой. - Ломай, гунн, круши, вандал!.. Я ведь тоже мечтаю о глотке обжигающего кок-чая. В ночи горели и мерцали "земные звезды". Они плыли над скелетиками кустов, зеленовато-голубые джейраньи глаза. Всеми переливами красок играл в саксаульнике барханный кот манул. Яркими рубинами светил геккон. А всех богаче и красивее был тарантул - обладатель восьми ярчайших изумрудов. Все это подтвердилось утром. Обнаружились аккуратные дорожки из листьев сирени - следы джейранов, растопырки барханного кота и останки скорпионов, фаланг, тарантулов: кот манул охотился за ними ночью. Нашелся и окоченелый трупик маленького геккончика, убитого свирепым тарантулом. Но это - утром. А пока стояла ночь. - Ашир, - жалобно протянул Давид, - неужели ты меня пустишь одного к этим чудовищам?! Неужели ты сможешь сидеть спокойно и слушать, как хрустят кости твоего товарища? Нет, не верю, что в тебе не сохранилось ни грамма человечности! - Сохранилось, не канючь, - проворчал Ашир. - Фонарик только возьми, а то ничего не увидим во мраке.
Все-таки сидеть у огонька было куда приятнее, нежели впотьмах. Выспавшись, они наслаждались чаем, светом, теплом. Не боясь костра, ныряли к огню летучие мыши - ловили мелкую ночную живность, привороженную древними чарами огня. - Слышишь, как пищат? - спросил Давид. - Кто? - Нетопыри. - Смеешься ты, что ли? У них же ультразвук, с сорока пяти килогерц начинается. А предел человеческого слуха - чуть за двадцать. - Это я и без тебя знаю, а мышей все равно слышу. Грустное, тягучее кошачье мяуканье медленно проплыло над их головами. Ашир задумчиво сказал: - В детстве я твердо верил, что это кошки по ночам летают: ловят мышей летучих. Потом уж узнал, что козодой иногда так кричит. А-а, привет, приятель! В круге света стоял забавный ушастый еж на тонких и высоких лапках, напряженно шевелил блестящим, как антрацит, рыльцем, принюхивался. Мимо пробежала не боящаяся никого на свете свирепая жужелица-скарит. Но еж проглотил ее и пошел дальше, принюхиваясь. - Добрая собака, - сказал Ашир. - Где? - не понял Давид. - Еж! По древним поверьям огнепоклонников, он к добрым собакам относится. - Есть и злые? - Как же без злых? Это наши давешние панцирные бойцы. - Черепахи? - Они самые. По преданию, творение злого бога Аримана. Но я слышал и более поэтичную легенду. О красавице Зохре, которая за любовь к дэву Харуту и за недоброе сердце была превращена аллахом в черепаху. - Да-а-а, - потянул Давид после паузы. - Может, сообразим по рюмочке чайку? Давид повозился среди вьючной поклажи, чертыхнулся пару раз и вылез с бутылкой коньяка и пластмассовыми неаппетитными стаканчиками. - Рюмочки-то подкачали, - посетовал он, наливая. - Ничего, - бодро сказал Ашир и, поперхнувшись, долго кашлял. От коньяка приятные, теплые волны расходились по телу, и Ашира охватила раскованность, эдакое блаженное сознание собственной значимости. Он первый заглянет внутрь чудесного цветка, и его имя будет навсегда связано с раскрытием жгучей загадки. Нетопыри перестали летать, зато к костру сползлись разнокалиберные насекомые пустыни. Мелькали мохнатые бражники, толстые и красивые; чернотелки уткнулись головами в песок, словно молились огню; изящно покачивались богомолы, прижимая к груди шипастые хватательные конечности. Даже верблюд подошел и время от времени шумно сопел. - Вали отсюда, - желчно сказал ему Давид и швырнул маленькой, но каменно тяжелой саксаулиной. - Сопит тут, ну прямо как Хрусталев. Верблюд обиделся и ушел переваривать жвачку. В освещенном пространстве бесшумно, как призрак, возник тушканчик, испуганно подпрыгнул без малого на метр, поймал маленькими ладошками бражника и растворился во тьме.
Проснулись они рано, как только стало розоветь на востоке. И звезда путеводная там сияла - Венера. А по-местному - Зохре. Та самая, которую аллах в черепаху превратил. Давид пошел ловить верблюда, ускакавшего на спутанных ногах в колючки. Ашир принялся готовить завтрак. После завтрака они достали карту-трехверстку, сверили с ней кроки и решили, что уклонились от азимута. Ошибка была поправимой: прибавлялись два-три лишних километра. Сперва все шло как надо. Ашир посматривал по сторонам и радовался хорошему утру. Давид временами бросал взгляд на компас. - Ходил кто-нибудь этим маршрутом? - осведомился Ашир. - А кроки господь бог составлял? - вопросом на вопрос ответил Давид. - Главная экспедиция Мергенова этой дорогой пойдет? - не унимался Ашир. - Нет, путь Мергенова более долгий и кружной. А наш маршрут напрямую, вроде самолетной трассы. - А как кроки от Мергенова попали к нам? Давид этот вопрос не удостоил ответом. Но ответа и не требовалось. Ашир и сам знал, что кроки добыты незаконно, чтобы спокойно день-два повозиться в Капище. Одно дело в одиночку исследовать, совсем другое, когда в одном месте человек двадцать локтями толкаются. Между тем зловредный верблюд опять сбился с пути истинного. Его постоянно тянуло севернее. Они помчались вдогонку. Верблюд заметил опасность и пустился неторопливой иноходью, сразу увеличив расстояние между собой и преследователями. Все это было весьма некстати. К счастью, строптивый "корабль пустыни", описав широкую дугу, остановился, привлеченный видом цветущего янтака. Тут он и был изловлен, нещадно отруган, и после необходимой передышки экспедиция возобновилась. Дорогу им пересекла неуклюжая черепаха. Придавленная широкой верблюжьей ступней, она замерла, а через несколько секунд как ни в чем не бывало поползла дальше. - Поразительная неуязвимость! - восхитился Давид. - У нее есть инстинкт, есть и немалый опыт, - снисходительно пояснил Ашир. - Видишь, как избит ее панцирь? Она достаточно стара. Черепаха свалилась с камня, куда карабкалась с упорством, достойным лучшего применения, и теперь лежала на спине, беспомощно размахивая лапами. Ашир помог ей перевернуться. - Да, - сказал он глубокомысленно. - Опыт, конечно, увеличивает нашу мудрость, но не уменьшает нашей глупости. - Это твое собственное изречение? - недоверчиво спросил Давид. - Нет, что ты. А разве важно, кто сказал? Суть в том, что сказано. - Может, ты и прав, - задумчиво покивал Давид. - Вот и пифагорейцы, скажем... Прикрываясь авторитетом Аристотеля, они утверждали мистическую первопричину чисел, "музыку сфер" и прочее. Ты же не станешь повторять подобную нелепость? - Почему же не стану? - пожал плечами Ашир. - Конечно, не слова Аристотеля о том, что жираф - это плод "незаконной любви" пантеры и верблюда... Видишь ли, ортодоксальной науке свойственны крайности. Мы всегда торопимся предавать анафеме, а потом канонизировать. Вспомни хотя бы Винера, Менделя, Джинса. - Одно лишь досадно: многие истины переходят в разряд азбучных крайне небезболезненно, - оживился Давид.
