Ким Сатарин - Окно в Рай
Биофизик пожал плечами:
— Проверено, как обычно, на мышах и морских свинках. Для опытов на человеке потребовалась вот эта камера…
Бахтияров действительно был биофизиком и работал в научном институте. Тему Раеведа ему не утвердили, и он действовал сам по себе, тратя собственные сбережения. О перспективах использования прибора не распространялся, коротко отвечая: "Огромные". Аппарат, если верить биофизику, должен был порождать весьма реалистические видения посмертного существования. Какие-никакие мысли о подобном существовании посещали даже закоренелых атеистов, так что в любом случае подвергнутый излучению мозг что-нибудь, да вообразит.
Собственно, даже термин "видения" Вениамин Алексеевич старался не использовать. Восприятие присутствия в раю — или аду — мыслилась ему настолько полным, что там задействовалось даже не пять известных нам органов чувств, а гораздо больше.
— А если Вы в посмертном существовании воплотитесь горой, водопадом. или цветущей розой? — вопросил он меня, сверля пристальным взглядом. — Неужели Вы обойдетесь скудными человеческими возможностями?
В кресло садиться я не собирался, оттого и о последствиях таких экспериментов особенно не задумывался. Чувствовать себя горой — увольте; это не для нормальных людей. Раз или два в день я спускался в подвал, смотрел, как идут дела. Кресло Раеведа напоминало зубоврачебное, только на подголовнике возвышалась пупырчатая сферическая камера многоточечного отражателя. Первое включение аппарата произвел наш институтский электрик: щелкнул тумблером, убедился, что излучатель работает, и немедленно аппарат выключил.
— Все, Рома, принимай работу. Мы свое дело сделали, — прогудел Васек, один из относительно молодых слесарей.
Молод он был лишь относительно официального пенсионного возраста — то есть его еще не достиг. От Васька ощутимо разило вчерашним перегаром, и он явно маялся, дожидаясь обеда.
— Как же я ее приму, если понятия не имею, дает ли эта штука результат? — возразил я ему.
О назначении прибора рабочие знали и прозвали его между собой Гробоглазом.
— Да хошь, я сам на это кресло сяду, а потом расскажу, как там, в загробном мире? — предложил Васек, глядя на меня с надеждой, — Если работает, ты меня отпусти на сегодня. Премия за испытания полагается, или как?
Отпустить слесаря своей властью я не мог, но о готовности Васька лечь жертвой на алтарь науки директору сообщил. А тот немедленно дал добро и пообещал вместе с биофизиком спуститься и присутствовать. Вениамин Алексеевич появился мгновенно, а директор — нет. Может, его кто по дороге перехватил, может, мы его не так поняли, но через десять минут Васек заорал, что далее он ждать не может, что развитие российской науки отлагательств не терпит — и взгромоздился на кресло Раеведа.
Рабочая камера опустилась на его давно не мытую голову, я щелкнул тумблером, засветился огонек на контрольной панели — и все. Тишина, Васек сидит в кресле, лицо его скрыто камерой, он не шевелится, а мы молча смотрим друг на друга. Никто ведь не знает, на сколько этот аппарат включать положено. И даже биофизик не знает. На мышей пять минут воздействовали…
Спустя минуту я выключил Раевед. Камера отъехала вверх, открывая серое, в испарине лицо Васька. Глаза закрыты. Дышит.
— Вась, ты как? — тихо спросил его Егор Платонович, слесарь постарше.
Открыв глаза, Васек потрясенным взором обвел всех окружающих, изумленно, но совершенно без радости буркнул: — "работает", — и, пошатываясь, направился к выходу. Вениамин Алексеевич семенил сзади, лез с вопросами, но Васек, по-моему, его не слышал.
— Он у Вас всегда такой затюканный? — поинтересовался биофизик, вернувшись.
Слесаря отрицательно покачали головами. Назвать Васька затюканным мог только человек, видевший его один раз в жизни и обязательно — спящим. Но с кресла слесарь действительно слез сам не свой. Задумчивый слез, вот оно как. Даже биофизик, человек совершенно посторонний, это заметил и понял — дело неладное. Но раз Васек ему ничего не сказал, то о работе аппарата оставалось только догадываться. Вениамин Алексеевич заикнулся было, что надо бы повторить пробное включение — мол, похмельный человек такие адские муки мог себе представить, что надо радоваться, что он вообще на своих ногах ушел — но желающих повторить подвиг товарища не находилось. Едва биофизик начинал смотреть в мою сторону, я немедленно делал вид, что крайне заинтересован чертежами Раеведа. Предполагать можно было все, что угодно, но Васек выглядел настолько на себя непохожим, что его вид враз убедил присутствующих в работе аппарата. И замечание про адские муки Вениамин Алексеевич сделал совершенно напрасно…
Спас положение, спустившись, директор. Выслушав краткий отчет, он решил:
— Я сам сяду в кресло. Настоящий ученый на себе экспериментирует. Чего посторонних привлекать? Я православный, так что вернусь — расскажу про рай. Надеюсь…
Все же голос у Вадима Петровича предательски дрогнул. Но ничего, на кресло он влез, взмахнул рукой и сказал гагаринское:
— Поехали!
Хорошо так сказал, оптимистично. У меня даже от сердца отлегло. Но аппарат я включил только на тридцать секунд. Все это время мы, затаив дыхание, следили за нашим директором. Уж он, мне казалось, в ад никак не мог попасть.
— Ну вот, а вы боялись, — Вадим Петрович слез с кресла, как ни в чем ни бывало, — докладываю…
По словам директора, ничего особенного там, в загробном мире, с ним не происходило. Невысокий такой лесок, дорожки между деревьями, изящные каменные дома между ними. И вокруг ходят люди, парами, группами, беседы ведут умные. Одеты все непритязательно. К нему сразу двое подошли, и без всяких представлений сразу начали беседу о методах концентрации солнечной энергии. Вадим Петрович даже ошарашен был, насколько компетентными оказались встреченные им товарищи. Так, за разговорами, положенное ему райское время истекло, и он вернулся в суровую реальность.
Доложившись, директор убежал работать — записывать мысли, вынесенные им из своего путешествия. Слесаря скептически на меня посматривали, а биофизик грустно сказал:
— То, что нам Вадим Петрович описывал, весьма напоминает Академгородок, где он диссертацию готовил. Я там тоже бывал, не спутаю ни с чем. А его собеседники — лишь зрительно-акустическое представление его же мыслей. Пожалуй, на ученых Раевед опробовать бесполезно.
Сошлись мы на том, что более всего нам подойдет человек религиозный, без особого воображения, и лучше — праведный. То есть явным образом к грехам не склонный. Я и предложил нашу сотрудницу Анну Кирилловну. Ей вот-вот полтинник, одинока, библию в рабочем столе держит — и открывает ежедневно. Сдержанна, исполнительна, увлекается вышивкой. Какими словами ее Вениамин Алексеевич уговаривал, я уж не знаю, но после обеда мы вновь собрались в подвале.
