Роберт Хайнлайн - Зеленые холмы Земли
Капитан Хикс, командир «Гошоука», знал его хорошо: когда Райслинг совершал свой первый рейс на этом корабле, Хикс служил на нем астронавигатором.
— Привет, Шумный, — приветствовал его Хикс. — Вы трезвы или я должен расписаться за вас?
— Разве можно захмелеть от клопомора, который здесь продают, шкипер? — возразил Райслинг, затем он подписал контракт и, взяв свой аккордеон, спустился вниз.
Через десять минут он вернулся.
— Капитан, — сказал он мрачно, — ракетный двигатель номер два не в порядке. Кадмиевые поглотители покорежились.
— Зачем вы говорите это мне? Скажите главному механику.
— Говорил, но он считает, что сойдет и так. Он ошибается.
Капитан ткнул пальцем в книгу контрактов:
— Вычеркните ваше имя и сматывайтесь. Мы стартуем через полчаса.
Райслинг взглянул на него, пожал плечами и опять пошел вниз.
Дорога к спутникам Юпитера не близкая. Должны смениться три вахты, пока калоша класса «Хаук» наберет достаточную скорость для перехода к свободному полету. Райслинг нес вторую вахту. В то время реакторы регулировались вручную, с помощью верньеров и индикатора опасности. Когда на индикаторе загорелся красный огонек, Райслинг попытался отрегулировать двигатель, но безуспешно.
Машинистам-ракетчикам раздумывать некогда, на то они и ракетчики. Райслинг открыл аварийную крышку и начал шуровать «горячий» материал клещами. Внезапно выключилось освещение, но и тогда Райслинг не прервал работы. Ракетчик должен знать силовое отделение не хуже, чем язык знает внутренность рта.
Когда погас свет, Райслинг бросил быстрый взгляд поверх свинцового ограждения. Голубое радиоактивное свечение нисколько ему не помогало, — он отдернул голову и продолжал работать на ощупь.
Когда дело было сделано, он вызвал рубку:
— Двигатель номер два вышел из строя. И, черт подери, дайте мне сюда свет!
Свет включился по аварийной цепи, но не для Райслинга. Голубое радиоактивное свечение было последним, что воспринял его оптический нерв.
2
Пространство и Время — в который раз — пришли «на круги своя».
И звездный свод горит серебром, горькое счастье тая,
И, охраняя Большой канал, а его воде дрожа,
Здесь Башни Истины стоят, ажурней миража.
Давно истлели строители их, забыта мудрость богов,
Чьи слезы поныне плещут в грань хрустальных берегов.
И сердце Марса едва стучит под небом ледяным,
И ветер беззвучно шепчет, что смерть придет ко всем живым…
А башни все те же, и гимн Красоте звучит, как встарь звучал,
Их тонкие шпили о прошлом забыли, глядясь в Большой канал.
На обратном пути они высадили Райслинга на Марсе в Драйуотере; ребята пустили шапку по кругу, и шкипер бросил в нее полумесячное жалованье. Это был конец, — еще один космический бездельник, у которого не хватило счастья и смекалки выйти из игры, пока ему везло. Райслинг покрутился около месяца у изыскателей и археологов в «Куда-Дальше?» и мог бы остаться там навсегда, развлекая их: песнями и игрой на аккордеоне. Но люди космоса умирают, если остаются: на одном месте; он пристроился на краулер до Драйуотера и затем отправился в Марсополис.
Столица переживала период расцвета; заводы по переработке сырья выстроились по обоим берегам Большого канала, отравляя древние воды своими отбросами.
Это было еще до того, как Трехпланетное Соглашение запретило разрушать реликвии древних культур для коммерческих целей; половина стройных, похожих на волшебные замки башен была срыта, а остальные изуродованы и превращены в герметизированные жилые здания для землян.
Но Райслинг не мог видеть этих изменений, и никто так и не рассказал ему о них; он всегда «видел» Марсополис таким, каким был этот город до перестройки в коммерческих целях. У Райслинга была хорошая память. Он стоял на прибрежной эспланаде, где отдыхали в далеком прошлом великие марсиане, и «видел» красоту, простирающуюся перед его невидящими глазами, — холодную голубую водяную поверхность, не волнуемую ветром, не колеблемую приливом, безмятежно отражавшую яркие, резко очерченные звезды марсианского неба, а также кружевные опоры и летящие башни, слишком хрупкие для нашей собственной громыхающей, тяжелой планеты. И его воображение создало «Большой канал».
Неуловимая перемена в мироощущении Райслинга, позволившая ему видеть в Марсополисе красоту, которой там уже не было, постепенно изменила и всю его жизнь. Все женщины стали для него красавицами. Ведь он создавал себе их образ только по голосам, а лишь низкие духом люди могут говорить со слепым иначе, как с ласковым дружелюбием; даже мегеры, не дававшие своим мужьям ни минуты покоя, смягчали свои голоса для Райслинга.
Он населил свой мир прекрасными женщинами и добросердечными мужчинами. «Мимо Темной Звезды», «Волосы Вероники», «Предсмертная песнь револьвера Вуда» и другие любовные песни скитальцев, мужчин космоса, лишенных женского общества, были непосредственным результатом того, что его восприятие не омрачалось низкими истинами. Это смягчало его подход к жизни и превращало вульгарные вирши в настоящие стихи, а иногда даже в высокую поэзию.
У него теперь было сколько угодно времени для размышлений, для того чтобы искать и находить чудесные слова, чтобы шлифовать свой стих до тех пор, пока он не начинал звучать в его голове по-настоящему.
Размеренный «Гимн ракет»:
Когда люк задраен я рапорт сдан,
И к центральному пульту сел капитан,
И на трассе разгона препятствий нет,
И на всех приборах зеленый свет —
Слушай гимн ракет!
Слушай вой громовой!
В койку вдавлен спиной,
Ты не двинешь рукой,
Ты приплюснут собой,
Как чугунной доской,
А корабль твой стальной
Весь дрожит, как больной,
Словно склеен с Землей, —
Но взвивается он,
Как струна напряжен,
Под гимн ракет!
— пришел к нему не в ту пору, когда он еще служил ракетным машинистом, а позже, на рейсе Марс-Венера, где он был бесплатным пассажиром и просиживал вахты со старым товарищем по космосу.
В барах Венисбурга Райслинг пел свои новые песни и некоторые из старых. Кто-нибудь пускал шапку по кругу, она возвращалась с обычным вознаграждением менестреля, часто удвоенным или утроенным, — в знак признания благородного духа, таившегося в этом опустившемся человеке с закрытыми повязкой глазами.
