Дмитрий Де-Спиллер - Раунды планеты Ксенос
Вернувшись в ущелье, мы просто не поверили своим глазам. Склоны его преобразились до неузнаваемости. Они вспучились и покрылись целыми толпами новообразовавшихся истуканов. Некоторые из них медленно шевелились.
Сделалось жутко, однако мы заставили себя спуститься в ущелье и разыскать свой трофей. Вид его был жалок! Он стал тоненьким и сморщенным, его скрючило и сплющило. Подняв его, мы ощутили, что он почти невесом.
Казалось странным, что отторжение от планеты этого малого куска минерала могло так сильно преобразить ландшафт. Там, где он прежде стоял, теперь зияла расселина, клином расщепившая гору. Расселина дышала, выбрасывая мутные испарения.
Я взглянул вверх, и мне почудилось, что гора качнулась в сторону. Вероятно, то был обман зрения. Я никому ничего не сказал.
На следующий день, вернувшись на Главную базу, мы отнесли своего истукана в лабораторию и доложили обо всем начальнику экспедиции. Выслушав нашего бригадира, он взял принесенные нами фотографии и стал сравнивать с прежними фотографиями ущелья, щуря свои маленькие умные глазки. Потом он повернулся ко мне и тихо сказал:
— Передайте, пожалуйста, вашему брату, что я предлагаю ему вечером быть здесь на совещании…
В эту минуту в кабинет вошел Лукомский и стал зло и едко говорить о чем-то с начальником экспедиции. А наша команда подалась в коридор. Вскоре и Лукомский вышел из кабинета с пустым, каким-то безнадежным лицом и ушел не попрощавшись, что было не в его обычае.
Последнее время он часто навещал брата. Он иногда шутил, но чаще бывал печален и сдержан, потому, быть может, что пеносиликатовое обезображивание Ксеноса удручало его.
В Лукомском угадывался большой поэтический дар. Его картины, написанные на Ксеносе, — акварели туманных долин, украшенные сонмами пепельноцветных истуканов и осветленные искристыми аметистовыми реками, — лучились поэзией. Понятно, ему тягостно было видеть, как мелодии пространств Ксеноса загромождаются какофонией пеносиликатовых коробок. И однажды он признался, что нелегко ему будет взрывать аметистовую реку, если воронки появятся в заливе.
Брат мой обычно не разделял до конца подобных преувеличенно охранительных чувств, но на том вечернем совещании у начальника он решительно стал на сторону Лукомского. Вернувшись домой, он с возмущением рассказывал, что для строительства портового городка начальству оказалось угодно избрать не какое-нибудь другое место, а остров на Большой аметистовой реке! Единственный до сих пор открытый остров!
— Они изуродуют пеносиликатовыми строениями этот живописный уголок, а площадку с истуканами накроют башней в пятьдесят этажей, — негодовал брат. — Да разве это не кощунство над невиданной природой?!
Он взволнованно заходил по комнате.
— Пусть строят свой городок, где хотят. Хоть здесь, хоть у Трезубого залива, хоть где им угодно. Но нельзя, же посягать на редчайшее творение природы! Они мне сказали, что, использовав ступени естественного амфитеатра в качестве подпорки зданий, можно необычайно ускорить строительство. Ради таких узких целей испоганить остров!..
— Однако нравилось или не нравилось это кому-то, а утилитарные соображения начальства взяли верх над эстетическими. Застройка острова была начата и вскоре завершена.
Эстетические чувства брата и Лукомского к тому времени оказали на меня некоторое влияние, однако их негодование казалось мне преувеличенным. Пока что я искренне восхищался выросшими на замурованном острове пеносиликатовыми громадами и ажурными мачтами, несущими гроздья жилых ячеек, и трехъярусным причалом для грузовых космолетов, и элегантным стеклянным небоскребом, простершим зеленые флигели-крылья над аметистовой рекой. Весь этот ансамбль представлялся мне символом человеческого могущества.
По завершении строительства в подвале стеклянного небоскреба открыли погребок, внесший в монотонную жизнь на Ксеносе симпатичную ноту милого и живописного уюта. Гул эскалаторов, лифтов и вентиляционных станций оставался где-то наверху. А здесь тишина, минуты душевной раскованности.
Песни тут звучали разноязычные. Пели и про оловянный астероид, и про влюбленных кукол, и про спасение Марсианского городка. Но раздавались тут и напевы старинные. Здесь звучали: "При долине куст калинушки стоит", шотландские баллады и куплеты Беранже про короля Ивто, ложившегося рано, встававшего поздно и отлично спавшего без славы. Когда же собравшиеся пускались в рассуждения, а делали они это очень охотно, то редко отзывались о планах начальства в положительном смысле. Погребок располагал к критике.
Расходились из погребка поздно. Гасились матовые лампы. Один за другим подымались по крутой лестнице певцы и резонеры. Все шли вместе, тесной группой. Мы с братом не раз наведывались в этот погребок, когда переселились из надувного домика в стеклянный небоскреб.
В день нашего переселения прибыл с Земли космический корабль с очередной партией силикатного порошка. Через неделю корабль отправился обратно, забрав наши научные трофеи и взяв на борт нескольких человек, пожелавших возвратиться на Землю. Среди них был и Лукомский…
Я давно уже заметил, что Лукомский переживает какую-то душевную драму. Он нередко приходил к нам чем-то расстроенный и со временем делался все молчаливее. Иногда, посидев у нас в молчании, он уходил так и не проронив ни слова. Когда мы спрашивали, что его так тяготит, он замыкался еще больше. Но однажды он появился очень взволнованный и с ходу выложил, что подал просьбу об увольнении. "С меня довольно!" — воскликнул он. Мы молчали, ничего не понимая. Тогда Лукомский отвел брата в соседнюю комнату и там раскрыл ему свою тайну.
Как было сказано, Лукомскому вменялось в обязанность поймать шмыгающие воронки, если они появятся в заминированном заливе. Но уже больше года никто их там не видел. Лукомский привык к мысли, что они вообще никогда туда не заберутся. Не так давно он, однако, был уведомлен, что по реке надвигается сотня воронок, и получил специальное распоряжение непременно взорвать перешеек, если воронки проследуют в залив. Но Лукомский все-таки надеялся, что до этого не дойдет.
И вот однажды поутру, прогуливаясь по-над берегом аметистовой реки, он таки заметил несколько шмыгающих воронок, рыскавших по заливу. Потом к ним присоединились другие, и они все вместе закружились по заливу в хороводе, узор которого был сложен и причудлив. Что было делать? Выполнять распоряжение, конечно. И Лукомский побежал к пультовой, чтобы привести контакты взрывателей в боевое положение.
Но по дороге он задержал взгляд на этом странном заливе, на замысловатом танце шмыгающих воронок, глянул на полупрозрачные скалы, которые предстояло искромсать, и понял, что не годится для этого дела. Оп махнул рукой, повернулся и скрылся в своем надувном домике, где пробыл около часа, пока воронки не уплыли. Тогда он вздохнул облегченно и сообщил по радио начальству, что все воронки якобы проплыли мимо, не зайдя в залив.
