Песах Амнуэль - Высшая мера
Судьба Амлинского меня не вдохновляла. Я сел на диван, откинул голову, расслабился и сразу ощутил в затылочной части присутствие чужого. Будто тупой иглой слабо царапали по стеклу. Я обхватил голову руками, погрузил пальцы и нащупал иглу, но она сидела прочно, и чем сильнее я тянул, тем глубже она увязала. Я оставил свои попытки и замер. Игла начала пульсировать. Патриот чувствовал мою беспомощность, и играл со мной, как кот с клубком ниток.
Оставался один выход. Возможность, которую я никогда не использовал. И даже не думал, что когда-нибудь решусь. Одно дело теория, а другое...
Я мог сделать это в семьдесят восьмом, когда меня выставили из института сразу после защиты. Я пытался обкатать мою идею на семинаре, и меня сочли психом. Не сопротивлялся, было противно, я знал, чем кончаются эти диссидентские штучки. И ушел в непрофильный НИИ, потому что им были нужны программисты, а не репутации.
Второй раз я собирался попробовать в восемьдесят втором, когда на меня подали в суд. Сотрудница просила излечить ее от мигреней, и я сделал это, но попутно обнаружил начинающийся рак желудка. Я предупредил ее, настоял, чтобы она обратилась к врачам, доблестные хирурги вырезали ей все, что смогли, и она умерла на столе, а родственники обвинили меня видите ли, я напустил на нее порчу. Суд, слава Богу, не принял эту глупость к рассмотрению.
Тогда я отступал, потому что все обходилось. Может, и сейчас обойдется?
Я отыскал в шкафу рубашку, не очень долго бывшую в употреблении, и, надевая, прислушивался к ощущениям - игла в затылке сидела крепко. Окунувшись в уличную толчею, я думал о том, что вечером нужно будет созвониться со всеми, кто был вчера на сборе. И на работе сегодня никаких массажей и консультаций. Себе дороже.
Зажегся зеленый, и я, с толпой горожан, отягощенных сумками и мыслями о том, где достать мыло, бросился на противоположную сторону улицы, к метро. Часы на руки тоненько пискнули - девять часов.
И тут меня схватило опять.
Я лежал под козырьком автобусной остановки, надо мной стояли несколько пенсионеров по старости и один по инвалидности, а также пятьдесят шестого размера милиционер, смотревший на меня без всякого участия. Обруч давил, но по сравнению с тем, что он вытворял со мной минуту назад, это была ерунда. Я сосредоточился и раздвинул обруч настолько, что между ним и черепом удалось просунуть палец. Старички заохали, а милиционер сказал:
- Ну что, мужчина? Вызывать или сами?
- Сам, - сказал я. - Извините, со мной бывает. Голова.
- После Афгана? - с пониманием спросил старичок с огромными ушами, похожий на помесь летучей мыши с Фантомасом.
- Расходитесь, - велел милиционер и первым покинул место происшествия.
Похоже, что Патриот "работал" меня с интервалами в один час, он уже "пристрелялся" крепко и безнаказанно. Ровно в десять он может запросто убить меня, если воздействие окажется сильнее второго во столько же раз, во сколько второе было сильнее первого.
За что? Впрочем, ответ я знал, и Патриот его знал, но это были разные ответы, потому что истина у нас разная. Для него истина, в которой он не сомневался, заключалась в том, что его родину - тысячелетнюю Россию погубили, довели до нищеты и духовного варварства пришельцы. Конечно, не с других планет - есть кандидаты и поближе. Это - идеи, которые проникают в души, ибо нет ничего хуже идей, возникающих не в твоей, а в чужой голове. Идеи, а с ними и племя, их породившее, входят в твой дом смиренными гостями, а потом присасываются ко всему. И пьют жизненные соки, и, как кукушата, берут лучшее. Защита от вируса - вакцина, от грабителя - закон, а от чуждой идеи - только ненависть к инородцу, в чьей голове, не обремененной любовью к истинной красоте родной природы, эта идея возникла.
Я знал, что Патриот думает так, это была его истина. Так думал не он один. Я ненавидел эти всплески атавизма и презирал свой народ, как и любой другой, если он пытался возвысить себя над остальными.
Я не понимал людей, способных унизить, оскорбить, даже ударить и убить человека потому только, что нос у него не той длины, а речь не услаждает чей-то слух. Что ж, сейчас представилась возможность восполнить этот пробел в моем образовании. Не возможность даже, а необходимость.
У меня оставалось пятьдесят две минуты.
Патриот вынуждал меня выйти в Мир.
Я знал, как это сделать. Впервые почувствовал в себе силу много лет назад. А точное знание пришло в феврале восемьдесят четвертого. Запомнился день потому, что моя неожиданная эйфория казалась всем неуместной хоронили Андропова, весь отдел собрался у телевизора, ждали момента, когда начнут опускать гроб, и гадали: уронят, как Леонида Ильича, или нет. А я метался по комнате, повторяя и запоминая вербальное решение, позволявшее мне стать самим собой. Всего лишь - собой. Но до конца. Собой - настоящим. Я знал, что вряд ли решусь произнести "заклинание" от начала до конца, как не решаются истинно верующие произносить всуе имя Господа...
Я присел на скамейку в сквере. Ко мне тут же подпорхнули два жирных пятнистых голубя и, расхаживая у моих ног, косили глазом и ждали подачки.
Есть ли иной путь? Найти Патриота необходимо. Никто из наших его, скорее всего, не знает. Установленный вчера Патриотом канал связи односторонний. Пройти по нему я не мог.
Сорок пять минут впереди. И нужно решаться.
Что я смогу? Чем стану? Кто я - там, в глубине?
С детства я умел чувствовать других: настроения желания. Мне казалось, что так устроены все. Я не мог лгать. Мне казалось, что истинные мои мысли всем понятны, что слова лишь формируют их, как коробка не дает просыпаться яблокам, но не превращает их в груши.
Газетам я не верил. Взяв в руки лист, я знал уже, что эта заметка врет о комбайнере, якобы собравшем две нормы, а здесь автор славит дорогого Никиту Сергеевича, хотя на деле ему решительно все равно, кто там, наверху. Прочитав о суде над Синявским и Даниэлем, я знал, что они говорили правду, а судьи почему-то верили в то, что подсудимые - враги. Представляю, как было трудно со мной. Впрочем, и мне было не легче. Есть у Джанни Родари сказка "Джельсомино в стране лжецов". Так вот, я был тем Джельсомино. Однако если итальянский мальчишка явился в сказочную страну пешком и мог уйти, то мне уходить было некуда. Тут я жил, живу, тут и умру. В дерьме, с лапшой на ушах, но при звуках фанфар, заменяющих похоронный марш.
В конце концов я заставил себя врать. Тренировался и заставил. Но все равно мне чудилось, что, едва я произнесу слово, не согласное с мыслью, это становится известно всем. Вероятно, так оно и было, но никем не воспринималось как отклонение от нормы.
Единственный раз я воспользовался своей способностью во зло. На приеме у председателя райисполкома. Я работал тогда в подмосковном НИИ коррозии, жил в общаге и, когда среди ночи в комнату ворвались пьяненькие аспиранты, повалили моего соседа на кровать и по-петровски начали лить в рот водяру, которую он не переносил, а меня просто избили, чтобы не вякал, я решил - хватит. И пошел качать права. Взгляд у председателя был оловянным, как у статуи в Пушкинском музее, но та была произведением искусства, а этот - плод творчества аппарата. И я не сдержался - плюнул в эти глаза, сказал все, что думал о нем, о его учреждении и о разнице между социализмом и тем, что они тут построили, а потом потребовал ордер на однокомнатную секцию. И получил. Отмывался потом месяц. Физически, с мылом, будто пленку дерьма не мог отодрать от тела.
