Олег Корабельников - Встань и лети (Воля летать)
Он попытался зацепиться руками за стол, чтобы не упасть, но привязанные ладони были повернуты кверху, и он сжимал пальцами воздух. В голове темнело, позванивало и посвистывало, и когда краешек света высветился сбоку, то он увидел далекое небо. Он летел над красной равниной, ветер посвистывал в ушах, а внизу позванивали колокольчиками маленькие человечки, бежавшие следом и отстававшие, ибо полет его ускорялся. Только сейчас он заметил, что летит без одежды, но холода не чувствовал, хотя воздух, обтекавший его, был разреженным и холодным. Он знал, что спит, но от этого его ощущения не становились иллюзорнее, и безмерную выдумку своего сна он принимал как реальность. Попробовал снизиться, но еще не знал, как это делать, и только перекувыркнулся в воздухе. Он никогда раньше не прыгал с парашютом, зрелище перевернутой Земли неприятно удивило его. Небо оказалось под ногами, бледно-синее, с редкими звездами, и казалось, что можно ступать по нему, как по тверди. Он раскидывал и сводил руки, отбрасывал ноги и сгибал колени, пока не научился регулировать положение своего тела в пространстве. Когда он выравнялся и посмотрел вниз, то увидел, что равнина сменилась россыпью крупных камней и редкими скалами. Горизонт был близким, и ни одного облачка не просматривалось вблизи. Он снова попытался снизиться, не потому, что полет утомлял его, а просто ему было интересно узнать, что за земля под ним, и что за люди, там, внизу.
Оказалось, что регулировать полет не так уж и трудно, надо было только сосредоточиться на том, что ты снижаешься или что полет замедляется, и тело тотчас подчинится приказу. Он быстро пошел вниз, скалы наплывали на него, и метрах в двадцати от поверхности он испугался, что разобьется, взмыл кверху и, уже постепенно уменьшая высоту, принял вертикальное положение и, мягко спружинив коленями, опустился среди валунов. Кружилась голова, и где-то в глубине, под правым виском, громко билась жилка. Он потрогал рукой висок и ощутил вмятину, словно бы кости там не было, а прямо под кожей пульсировал живой мозг. По краям вмятины отчетливо прощупывался округлый валик шрама.
"Ведь я лежу на операции, - подумал он. - Ну да, я сейчас должен лежать на столе и именно на этой стороне мне сейчас делают разрез и выпиливают кусочек кости".
Но эта мысль не удивила его, сон есть сон, и каким бы он ни был, все равно кажется естественным. Кто-то шел навстречу, мерное сопенье приближалось, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за валун и стал ждать. Он не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет взлететь. Кто-то наплывал на него, темный, жаркий, потный, со всех сторон, и когда он рванулся в воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное, расплывчатое, как свет фонаря в тумане, уже заполнило пространство и прижимало его к Земле. И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад ногой, но руки вязли, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.
- Да успокойся ты! - услышал он сквозь темноту и нахлынувшую тошноту. Не шевелись так сильно. Проснись!
И он увидел, что сон кончился, что лежит он в своей палате и оба соседа держат его за руки и за ноги.
- Отпустите, - сказал он тихо.
- Не тушуйся, Коля, - сказал сосед. - Все в порядке. Поначалу мутит, это наркоз отходит. Закрой глаза и спи.
И он послушался и заснул, на этот раз без сновидений.
Он быстро встал на ноги, рана заживала и отрастали волосы на бритой голове, и только головные боли не проходили. Он спрашивал об этом врачей, но они успокаивали его, говорили, что так всегда бывает в первые недели, а сама операция прошла удачно, опухоль оказалась доброкачественной, удалили ее без труда, и самое главное - набраться терпения. Николай и сам считал, что все будет нормально, и о плохом старался не думать, но боли не прекращались и даже нарастали. Приходила Дина, заботливая, преувеличенно веселая, кормила его апельсинами и придумывала, как они хорошо заживут после.
Ему хотелось рисовать. Он соскучился по своей комнате и по запаху красок, и по шуршанию карандаша по бумаге. Как выздоравливающему, ему дали нагрузку - рисовать больничную газету и санитарные бюллетени, и он делал эту пустячную работу на совесть, а для себя набрасывал эскизы по памяти. Он хотел нарисовать свой сон.
Вскоре с него сняли повязку и выписали. Профессор лично разговаривал с ним, объяснял, как важно сейчас изменить привычный образ жизни, какие лекарства нужно принимать и самое главное - не паниковать, даже если боли усилятся.
А он и так не паниковал, и все же оставался неприятный осадок, будто все его обманывают и разговаривают с ним, как с маленьким, или, что хуже всего, как с безнадежным больным.
Дина отвезла его домой на такси, и он не узнал свою комнату. Женская рука коснулась ее, этюды развешаны по стенам, мольберты сдвинуты к окну, а пол так чисто вымыт, что по нему было боязно ступать.
- Где же мой беспорядок? - сокрушался он.
Дина так и осталась у него, и ему, привыкшему к одиночеству, было даже тягостно ее присутствие, но одновременно и приятно, что она, единственный близкий ему человек, проявляет участие и заботу.
А ему по ночам снились кошмары. Он бежал от кого-то невидимого, а тело его, словно слепленное из сырой глины, все время разваливалось, распадалось, и приходилось останавливаться, прикреплять руки, ноги, голову на прежние места, но части тела путались, снова отваливались, взлетали в воздух или теряли форму, растекались вязкими лужицами на асфальте, и сам этот процесс непрерывной лепки самого себя был тягостен, невыносим и навязчив до того, что и днем он не мог отвязаться от этого ощущения, и было только одно средство ослабить его - рисовать. И он рисовал бесчисленные автопортреты, жуткие, деформированные, словно бы видел себя в неисчислимых кривых зеркалах.
Дина с беспокойством следила за его работой, советовала прекратить ее и больше отдыхать, лежать или гулять. Ей были непонятны его кошмары, и в глубине души, должно быть, она считала его психическим больным. А он и не старался объяснять ей что-нибудь, он просто работал до тех пор, пока не приходила боль, и ему волей-неволей надо было ложиться на диван вниз лицом, чтобы Дина не видела его лица. И она сама старалась не попадаться на глаза, потому что знала - ему неприятно, если кто-то видит его слабость.
Изредка он выходил во двор и прогуливался по скверику, отвлекаясь немного, но одно раздражало его - сочувственные взгляды соседей и шепоток за спиной. И однажды он услышал, как кто-то сказал ему вслед: "Бедняга. Рак у него. Долго не протянет".
Он и сам подозревал неладное. Еще в больнице он видел, как быстро поправляются оперированные, а ему с каждым днем становилось все хуже и хуже. Вечером он спросил Дину напрямик:
