Владимир Осинский - Слишком много воображения
И передовой отряд оскалианских штурмовиков в полком составе выпал из пространственно-временных параметров Земли, чтобы через несколько часов со свежими силами приступить к боевым действиям... Хотя какой там "отряд" всего-то несколько, раз, два и обчелся, насекомоподобных чудищ. Большего не требовалось. Оскаленная владела абсолютным оружием. В сравнении с ним ядерная ракета была все равно, что детская рогатка перед дальнобойным орудием.
Ни о чем не подозревающие жители Утилиборга уже смотрели свои первые сны..."
С профессиональной быстротой проглотив начало рассказа, редактор откинулся в кресле, по-мальчишески весело рассмеялся. Неожиданно ему понравилось то, что нафантазировал неведомый Радий Кварк, - и не одно это.
Эрих Мария Ремарк, тепло думал он, литературный кумир нашего поколения, чья молодость совпала с пятидесятыми... Один из первых прорвавшихся к нам из наглухо занавешенной потусторонности их мира, нормальный интерес к которому расценивался как отступничество от Идеалов, измена Принципам, гнусное предательство. Возможно, мы преувеличивали художественные достоинства его романов. Наверное, так, иначе не могло быть, ведь после всех этих поддельных ценностей - апробированных, высокими премиями отмеченных литературных суррогатов, санкционированных этических и эстетических истин - элементарно честный рассказ о людях, их естественных отношениях, о боли, счастье, усталости, жизни, смерти и любви был для нас откровением... Он вспомнил, каких долгих и трудных усилий, какого страдания стоило ему самому освобождение от искаженных оценок прекрасных произведений, созданных не западными писателями, не отечественными "безродными космополитами", а классиками нашей родной, во всем мире признанной литературы. И, вспомнив, с горечью подумал: практически на это духовное раскрепощение ушла вся самостоятельная, взрослая жизнь, и все-таки до конца вытравить из себя интеллектуальное рабство не удалось. Как же глубоко внедрились предрассудки! Пожалуй, здесь выражение "проникли в кровь и плоть" перестает звучать метафорически. Именно так, ибо окаменелые идеологические, философские конструкции покрывались столь искусным, а главное, прочным, лаковым налетом революционности, "единственно возможной в этом мире истинности", что из идей превращались в своего рода ферменты, регулирующие, направляющие всю нашу жизнедеятельность. Моему поколению, вероятно, уже не освободиться - с годами организм теряет способность к обновлению...
В третий или четвертый раз за полчаса закуривая, нервно щелкнул изящной японской зажигалкой, хотел вспомнить, кем подарена дорогая безделушка, не смог, брезгливо сформулировал: "Еще один атрибут неординарного положения в обществе, пустяковое, но вещественное свидетельство социальной несправедливости; рядовым гражданам таких подарков не делают, во всяком случае, люди, которых потом сразу и не вспомнишь..." Нелицеприятно спросил себя: не оттого ли, в частности, пугает мысль о пенсии? Не в зажигалке, конечно, дело, да ведь она - символ... Подсознательно ударяясь в бегство от унизительных мыслей, придвинул рукопись, уже без мрачности, снисходительно подумал: "Радий Кварк - не больше и не меньше! Каково, а? Совсем, надо полагать, мальчишка. Псевдоним настолько претенциозен, что трогательно даже". Живо представилось:
раннее утро, автор ставит последнюю точку, обводит комнату затуманенным взором, лишь теперь замечает ненужность света настольной лампы... Он, несомненно, пишет по ночам, в таком возрасте литератору лестно называть себя "совой". Придирчиво перечитывает рукопись и, какой бы она ни была на самом деле, говорит себе с приличествующей автору скромностью:
"А что? Не так уж скверно... По крайней мере - необычно". С трудом дождавшись начала дня, спускается по лестнице. Непременно пешком, заставляя себя - вопреки нетерпению и одновременно свойственной юности лени пренебречь лифтом. Потому что, как ни тянул, вышел все-таки слишком рано; и редакция еще не работает, н почта - коль скоро, из застенчивости, решил писать рукопись письмом - закрыта.
Хмурое редакторское лицо смягчилось. Господи, сколько авторов перевидал он на своем веку! В отличие от "братьев меньших" человек не умеет удовлетворяться отпущенными природой средствами самовыражения. Он одержим потребностью высказать свое способами, которые создали эволюция плюс технический прогресс... Редактору приходилось иметь дело и с графоманами, и с подлинными талантами, к сожалению, как известно, не умеющими обычно за себя постоять, и с агрессивными бездарностями. В конечном счете - если отбросить особо тяжелые случаи - он даже к представителям последней категории относился сочувственно, хотя называл их неприязненно "танками". Рассуждал так: разумеется, и среди пишущих встречаются разные штучки (не говоря уже об анонимщиках-клеветниках и прочих мерзавцах) - например, карьеристы, самодовольные наглецы, - и тем не менее есть в них нечто трогательное, ибо самый малоэффективный, тернистый путь к успеху выбрали... Ладно, добродушно сказал он Радию Кварку, будем надеяться, тебе повезет больше других. Вложив в ладони усталое нервное лицо, принялся читать дальше. Рассказ был слишком велик - тоже свидетельство неопытности автора; если печатать его в первозданном виде и объеме, то всех четырех газетных полос не хватит. Вряд ли, впрочем, могла зайти речь об опубликовании "Троянского коня". Не потому, что рукопись нуждалась в серьезной доработке, была "сырой" - это дело поправимое, - в силу иных причин, весомых, трудно устранимых препятствий... Однако возникшая поначалу законная досада на заведующего отделом литературы и искусства, почему-то не решившего судьбу рассказа самолично, скоро исчезла. На первых порах посмеиваясь, все больше увлекаясь, он прочитал все. По обыкновению газетчиков- профессионалов, покончив с очередной страницей, редактор, не переворачивая, подкладывал ее под остальные, и, когда чтение было завершено, страницы расположились в исходном порядке, словно предлагая начать с начала.
Он так и поступил, только прежде поднялся, смешно воздел вверх и в стороны длинные худые руки, изо всех сил, от души потянулся, шагнул к высокому под низким потолком окну, толкнул; крутнувшись на оси, окно распахнулось. Издательский корпус стоял в возвышенной части города, к тому же одиннадцатый этаж, - и на табачный угар набросился почти свежий здесь, вверху, воздух зарождающейся ночи. Легче стало дышать, и на сердце полегчало; а еще раньше па настроение ухитрился с необъяснимой благотворностью повлиять Радий Кварк. Озадаченно отметив и признав неоспоримость последнего факта, редактор охватил взглядом заоконную панораму.
