Сергей Смирнов - Вариант (И конь проклянет седока - 3)
Мохеровый шарф - подарок жены. На этот дурацкий праздник - день святого Валентина.
В голове снова прояснилось, и я понял, что должен сделать.
Съездить домой.
* * *
Жены не было дома. Еще было слишком рано. Я отпер железную дверь внизу, поднялся на свой этаж, отпер вторую железную дверь, перегораживавшую площадку, и наконец, третью - в квартиру.
Здесь вовсю гуляло солнце. Форточка была открыта, и в нее лилось невыносимое сияние, заливая всю комнату, выплескиваясь в коридор. Зайчики плясали на обоях.
Я снял шапку и куртку, постоял, глядя на себя в зеркало на стене.
Это был я. И не я.
Я не знаю.
Я вошел на кухню, полыхавшую солнцем, сел за стол. Кошка взглянула на меня, как на пустое место.
Я и был пустым местом. Но все же...
Достал из холодильника кошачьих консервов, щедро вывалил пол-банки. Жри. И помни меня.
И вдруг меня осенило: заначка! Жена ничего не знала о ней.
В спальне я выдернул плохо прибитый плинтус, отогнул линолеум.
Заначка была на месте: три стодолларовых бумажки в целлофановом пакете.
Я положил пакет на кухонный стол.
Зашел в ванную. Искоса глянул на себя: щека небрита, но все на месте. И все-таки...
Потом вернулся в комнату, включил компьютер. Я подумал: чем черт не шутит, надо попробовать... Связь, конечно, была плохой, соединение шло долго и нудно; не дожидаясь полной загрузки, я набрал пароль. Стоп! Ошибка доступа. Я снова набрал пароль. Хотя уже понял: они сменили пароли.
Посмотрел почту. Три десятка непрочитанных писем. Я не стал их читать. Мелькнула было мысль: послать всем адресатам письмо.
То самое. С того света... Но при такой связи, пока прокачается... Плюнул и выключил машину.
Что-то можно было сделать еще. Позвонить.
Я подумал, полистал записную книжку, лежавшую на тумбочке у телефона. Наконец, стал набирать номера. С третьего раза попал. Приятный женский голос. Она не узнала меня, и я стал прикидываться приезжим: дескать, друг детства, только что прибыл, здесь проездом, хотел встретиться с другом, но не знаю, как ему позвонить домой. А на работе сказали черт знает что. Вроде нет такого. А ваш телефон он давал когда-то, вроде, он работал у вас. Вас же Ларисой зовут? (Уж Лариска-то, Лариска! Печальная у нас была любовь).
- А... - сказала она, и голос ее пресекся. - Вы разве не знаете? Его больше нет...
Шум прибоя. Меня закачало, как лодку - я даже схватился за тумбочку. В зеркало сбоку я видел себя: согнувшись в три погибели, стою над телефоном, держусь за край тумбочки, - черный силуэт, обведенный ореолом неистового света.
- Он умер... Да так нелепо: током убило...
Дальше я не слушал. Бросил трубку - Лариса продолжала что-то кричать, а я сел на тумбочку и сидел, прислушиваясь к себе.
Что-то было не так. Что-то было не так - я не слышал собственного сердца. Пустота в груди, и - тишина.
Я стал разглядывать свое запястье. Вроде, оно. И не оно.
Жилочка не пульсирует. Бред какой-то...
Чем-то жутким повеяло вдруг, словно сорвался в невидимую пропасть. Я не дышал. Мне и не нужно было дышать. Я сидел, покачиваясь, как маятник. Маятник, который слишком долго набирал обороты, чтобы остановиться сразу, и все еще по инерции продолжает свой ход. Мертвый ход в тишине.
Я вернулся в комнату. Огляделся. Теперь я увидел то, что ускользнуло вначале: чужие вещи, признаки чужого человека.
А потом, на стеллаже, я увидел свою фотографию. Это была хорошая фотография. И очень большая. Я на ней молодой и красивый. И невыносимо живой.
Нелепая черная полоса пересекала ее с угла. Будто жизнь зачеркнули.
И вдруг я понял, почему вокруг так тихо, неестественно тихо:
сердце не билось.
* * *
Мне больше нечего здесь было делать. Останься я здесь - перепугаю людей до смерти. Еще неизвестно, чем все может закончиться. Еще, пожалуй, с женой станет плохо.
Я окинул последним взглядом все, что осталось после меня. Это хорошая квартира. Пусть те, что остались в ней жить, живут долго и счастливо.
Я закрыл за собой все двери. И, оказавшись на улице, швырнул связку ключей в котлован, который копали под погреба.
И, уходя со двора, я наконец-то вспомнил ту мысль, которую недодумал тогда, когда случилось непоправимое: наконец-то я узнаю эту страшную и великую тайну: а что там, за краем, к которому все мы приходим?
Жаль. Но я так и не узнал.
* * *
Следовало сделать еще одну вещь. И я ее сделал, хотя ушло на это много времени, даже слишком много. Уже темнело, когда я отыскал могилу и взглянул на надписи на стандартном памятнике из мраморной крошки. Такой-то. Родился тогда-то. Умер тогда-то.
Это было давно.
Солнце спряталось. Мне нельзя было здесь оставаться. Я стал таким же холодным, как памятник. Как земля, на которой стоял.
Пора уходить. Я двинулся к быстро тонувшей во тьме кромке печального леса.
Ни доброго и ни злого - больше я ничего не смогу совершить.
Жаль только, что прощание состоялось в такой спешке. И эта стена, облепленная паутиной, темная, из неподъемных блоков.
Стена, в которую я уперся с разбега. Внезапно. Слишком внезапно.
Прощайте.
Я шел и чувствовал, как с последним проблеском света меня покидало все, что когда-то печалило и тревожило, или радовало до слез. Я распадался, возвращаясь к тем, кто еще не родился.
Я смешивался с туманом, и холодный воздух начинал продувать меня насквозь. Ноги мои уже не вязли в холодной жиже - они становились частью ее, и уже не отрывались от нее. Посыпался снег.
И я стал снегом. Что-то еще ползло к лесу, без дороги, проходя сквозь кресты и оградки, но движение было все слабее. И сознание гасло, как гасли хлопья снега, долетавшие до земли.
* * *
...- У вас блок питания сгорел! - сообщил инженер, когда я вернулся с обеда. Он был деловит и собран, как всегда.
- Я вам давно говорил про вентилятор, - сказал я. - И что теперь?
- Заменим! - инженер энергично кивнул и скрылся за дверью.
Из-за перегородки раздался характерный хлопок: инженер открыл баночку с тоником. Значит, все. Сейчас он приступит к пасьянсу. Да еще не к простому - к турнаменту "тетушки Анны". А это надолго... Значит, можно со спокойной совестью доложиться начальству и идти домой. Тем более - погода прекрасная. После трех-то недель сырых снегопадов. Пройтись по улице - и то радость.
На столе осталась лежать обугленная металлическая линейка.
