Валентина Журавлева - Сквозь время
- Понимаете, продление жизни... Я хочу сказать, борьба со старостью...
Он вспомнил, что именно с этих слов начал разговор. Дымчатые стекла очков Садовского ехидно поблескивали.
- Видите ли...
Зорин замолчал. Ему было жарко. По лбу, вызывая неприятное ощущение, капельками стекал пот. Как назло, платок куда-то запропастился.
- Старость? - переспросил Садовский. - Старость мне не грозит.
Зорин бросился напролом.
- Проказа излечима?
Садовский пожал плечами.
- Когда как.
- Я имею в виду вашу болезнь.
За дымчатыми стеклами очков что-то блеснуло.
- Сейчас неизлечима.
Платок, наконец, отыскался. Зорин вытер лоб. Машинально придвинул кресло к Садовскому.
- Сейчас неизлечима? Так... А потом?
Садовский ответил не сразу.
- Года через три. Не раньше, - он покачал голозой. - Впрочем, это срок, рассчитанный на сумасшедшую работу. Скажем, так лет через восемь.
- Восемь лет? А вы... я хочу сказать... вы... - Зорин смотрел на ландыши, - в вашем распоряжении... простите...
Садовский понимающе кивнул головой.
- Семь месяцев. Может быть, восемь. И не больше десяти.
- Восемь лет - и восемь месяцев! - Зорин говорил почти весело. - Что же, именно так, - он придвинул кресло вплотную к креслу Садовского. - Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что вы... ну... заснете на эти восемь лет. Понимаете - па восемь лет? Если понадобится, даже на двадцать. И проснетесь, когда люди научатся лечить... вашу болезнь.
Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой прорези марли Зорин увидел карие глаза. В их взгляде было что-то необычное. Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил - ресниц и бровей почти не было.
- Сон? - глаза прищурились. - Вы полагаете, проказа не страшна спящему человеку? Организм живет - значит, живут и бациллы проказы.
- Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не живет.
- Смерть?
- Сон, - с нажимом повторил Зорин. - Потому что после смерти не просыпаются.
Глаза Садовского смотрели враждебно.
- Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, - нетерпеливыми взмахами затянутой в бинты руки он подчеркивал каждое слово. - Вы прилетели сюда неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете? Говорите... или я уйду.
- Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии слышали?
- Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры организма. Но какое отношение вы имеете к хирургии? Ваша область - продление жизни.
- Вот, вот. Продление жизни, - Зорин утвердительно кивнул. - Я нс умею еще продлевать жизнь бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего я могу. Улавливаете?
- Нет.
- Если человек спит обычным сном - он живет. Если человек спит при глубокой гипотермия, он... он не живет. И, следовательно, не стареет.
Садовский пожал плечами.
- Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что это изменит? Основнэй обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет продолжаться и жизнь - пусть даже замедленно.
Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал:
- Закон сохранения консервативности.
- Что? Как вы сказали?
Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек. Злость неуживчива: она вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили Зорина. Он знал это... и все-таки злился.
- Я сказал: закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям, ученый, революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен в другой. Если бы я не знал, коллега, о ваших работах по лепрологии.. Ну, откуда вы взяли эту цифрудесять градусов? - Он не дал Садовскому ответить. - А если тридцать градусов? Или тридцать пять?
- Заморозить человека до нуля, а потом вернуть к жизни? Не верю.
Платок опять куда-то запропастился. Зорин шарил по карманам.
- Насколько я помню, - продолжал Садовский, - сердце человека не выдерживает охлаждения ниже двадцати шести градусов. Фибрилляция желудочков...
Зорин быстро поднял голову.
- Да, да, сердце не выдерживает. Но ведь можно выключить сердце, и тогда фибрилляция не наступит. Я применяю для поддержания сердечной деятельности аппарат "искусственное сердце-легкие". Кровообращенне обходит сердце. Фибрилляция не наступает. Я охлаждал человека почти до нуля. И после этого сердечная функция возобновлялась! Нет, нет, коллега, дайте мне досказать... Самое главное - при глубоком охлаждении и замедленном кровообращении человек живет, но... - Зорин поднял палец, - но все жизненные процессы замедляются в сотни раз... Ну, что вы хотите сказать?
Садовский молчал.
- Сейчас ваша болезнь неизлечима, - Зорин запнулся, вопросительно посмотрел на Садовского, повторил, - да, неизлечима! Вы это знаете лучше меня. Но если вы согласитесь, мы обманем проказу. Вам нужно, - он поправился, науке нужно восемь лет? Превосходно! Эти восемь лет для вас будут одним месяцем.
Садовский молчал.
- Я провел уже десятки опытов, - говорил Зорин. - Продолжительность переохлаждения, правда, не превышала трех недель. Но здесь дело идет о жизни. Единственная возможность... И потом, вы понимаете, при необходимости эксперимент можно прервать. Простите, я хотел сказать не эксперимент, а... это... лечение...
Садовский надел очки. Потянулся к вазе с цветами, поправил ландыши.
Зорин сосредоточенно, словно это имело очень важное значение, вытирал бритую голову.
Садовский встал. Сказал твердо:
- Не хочу!
* * *
С Волги тянуло несильным, но холодным ветром. Ночью снова выпал снег, и Садовскому приходилось утаптывать тропинку. Узкая, едва видная под снегом, она петляла между деревьями. По старой - кто знает, сколько десятилетий существовавшей, - традиции каждый больной, попав в лепрозорий, сажал дерево. Больные верили: вырастил дерево - выздоровеешь. Вр^чи говорили: труд отвлекает - это полезно. И традиция соблюдалась строго. В последние годы многие излечивались, но никто не уезжал из лепрозория, не посадив дуб, вяз или осокорь.
Прежде Садовский просто не обращал на это внимания, он верил только в науку. Теперь он понимал, что, кроме науки, есть многое другое, что объединяется довольно неопределенным словом "жизнь".
Он облюбовал место и решил весною посадить дубок. Главному врачу он сказал серьезно: "Труд, говорят, отвлекает". Тот ответил тоже серьезно: "Это, говорят, полезно".
Почва здесь была дрянная - песчаник, солончаки. Сам по себе рос только ак-джусаи - белая полынь. Чтобы дерево принялось, приходилось поработать. Это, наверное, и в самом деле было полезно.
Деревья росли вперемежку - старые и молодые. Па холме, выше остальных, стояли три вяза. Их посадил штурман дальнего плавания, заразившийся проказой где-то на Гавайях. Он называл деревья по-морскому: среднее, то, что повыше, гротом, два других - фоком и бизанью. Летом они действительно напоминали мачты с наполненными ветром зелеными парусами. Штурмана вылечили, и года два назад он покинул лепрозорий. Деревья-мачты остались. По соседству с ними Садовский и собирался посадить свой дубок. Сейчас здесь был только снежный сугроб.
