Станислав Лем - Что мне удалось предсказать
Многое изменилось и в теории эволюции. Во-первых, показанное в моем романе "Непобедимый" явление мертвой эволюции автоматов, в которой маленькие дети побеждают род мегароботов, уже нашло свой плацдарм в реальности в виде так называемого чипа Дарвина, зернышка некроэволюции, о котором я читал в одном из последних номеров "New Scientist". Дождалась реабилитации и телепортация, которую я логически мучил в первом разделе моих "Диалогов", написанных в 1953-54 годах и изданных во время оттепели в 1956-м. Я все время удивлялся, что в стране на эту тему даже никто не пискнул: и только сейчас, независимо от меня, пишут о парадоксах рекреации из атомов в Англии и Германии. Мой "Голем XIV" назвал естественную эволюцию "блужданием ошибки", так как, если бы не появились неточности в наследственных репликациях, то на земле ничего бы не жило, кроме каких-то амеб, а так из ошибок выросли лягушки (в последнее время повсеместно гибнущие), деревья, жирафы, слоны, обезьяны и, наконец, мы сами. Сегодня эволюция называется (это говорят ведущие американские эволюционисты, такие, как Стивен Голд (Stephen Jay Gold) или Брайан Гудвин (Brian Goodwin)) танцем генов, который, в принципе, не является процессом все более поступательным. Об этом я опять написал когда-то эссе под названием "Биология и ценности"; но и о нем в стране даже ни одна хромая собака не отозвалась.
Зато о том, что моя фантоматика, подробно описанная 36 лет назад в "Сумме технологии", теперь известна как виртуальная реальность, некоторые в стране уже это знают, в то время как за границей об этом говорят только там, где "Сумма" была переведена (приписанный к скромному штату science fiction я не мог рассчитывать на издание этой книги в США, так как это была никакая не SF, а возможное восприятие этого названия ограничилось некоторыми странами Европы). Меня удивляет, что эта книга до сегодняшнего дня живет, то есть говорит читателю о том, что есть и что может быть. Наверное, зря ее высмеял Лешек Колаковский (Leszek Kolakowski) в журнале "Творчество" ("Tw?rczosc") в 1964 году.
Об информации, использующейся как оружие, я тоже писал в "Рассказе Второго Размороженца" в "Воспитании Цифруши". Там шла "война за информацию, без огнестрельного или ядерного оружия, шла бомбардировка информацией ("лгаубицами")".
Также под названием "рассеянного интеллекта" блеснула в муравейниках и в гнездах термитов насекомоподобная "некросфера", названная "черным облаком" в "Непобедимом".
Сегодня существуют два направления главного удара в точных науках: в биологии - это атака на рекомбинат ДНК, на спирали нуклеотидов, то есть "высказывания" того химического молекулярного языка, штурм его созидательной силы, которая должна рано или поздно достичь терапевтической, рекомпозиционной и, наконец, неокомпозиционной автоэволюции человека. О ее возможном использовании и злоупотреблениях ею, о хорошем плохого начала и неотвратимом конце я писал, когда еще вся эта область была исключительно колебаниями моего воображения, в XXI-м путешествии Ийона Тихого. Ни на минуту не допуская, что генный, прекрасный мир откроет свои ворота еще при моей жизни и обнажит настоящие пропасти, в которые можно вводить измененные по нашему желанию жизни, я писал язвительно, свободно, издевательски, то есть так, как сегодня, в эпоху первых свершений, уже не отважился бы.
Второй гипотезообразующий удар физиками и космологами направлен во Вселенную. Последние годы породили обоюдно борющиеся гипотезы (которые, кроме модельных компьютерных симуляций, можно проверить не иначе как через интерпретации и реинтерпретации реальности мега- и микромира): из этой мешанины показывается образ квантового Космоса, который появился из Небытия, о чем я, но только на правах насмехающегося над притязаниями разума, писал давно.
Та самая большая из возможных вещей, каковой является Космос, начала в последнее время по предположениям физиков угрожать нам столкновениями с метеоритами, астероидами или кометой, апокалиптической катастрофой, жертвами которой, а не только зрителями, как в кино или по телевизору, мы можем стать вместе со всей цивилизацией. Публика, очевидно, любит присматриваться к пожарам, потопам, ураганным катаклизмам, которые происходят и поглощают ДРУГИХ, раз самые большие фабрики фильмов не экономят миллионы на такие разнузданные зрелища. Но я не перестаю гнушаться этими ужасами, которые поглощают зачарованные зрители, наполняя при случае определенные кассы. Я не нахожу удовольствия в таких игрищах, поэтому у меня трудно найти излюбленные science fiction "страшные концы мира". Может, у меня нет иллюзий, но у меня нет и тяги к виду все сокрушающих катаклизмов, охватывающих сушу гривами огня и километровыми волнами вулканических прибоев, хотя я знаю, что Земля - за миллионы лет до появления человека - была подвержена бомбардировкам (уничтожающим до девяноста процентов всего живого), идущим из слепого, поблескивающего суперновыми звездами космического окружения. Эту тему, эту область уничтожения, я обходил и тем самым замолчал хотя бы часть тех материальных напастей, которым всегда подвержено человечество. Хотя катастрофисты, состязающиеся в размерах угроз и уничтожений, обильно заняли почетные места в научной и менее научной фантастике XX-го века.
Беллетристика принципиально ограничивает свое поле видения до личностей или относительно небольших групп людей, до их конфронтации или согласия с судьбой, заданной великой исторической минутой, в то время как большие промежутки событий, социальные движения и битвы бывают прежде всего фоном. Я, который познал сверхизменчивость и хрупкость последовательно исключающих друг друга социальных систем (от убогой довоенной Польши, через фазы советской, немецкой и опять советской оккупации, до ПНР и ее выхода из-под советского протектората), мучениями собственной психологии пренебрег и старался концентрироваться скорее на том, что как technologicus genius temporis создает или овладевает человеческими судьбами. Я знаю, что вследствие этого (подсознательно принятого) решения я так отмежевался от гуманистической однородности литературы, что у меня образовались гибридные скрещивания, приносящие плоды, которые не имеют исключительного гражданства в беллетристике, так как изображенные события я отдал на муки жестоко непрестанного прогресса. Я писал и нечто неудобоваримое, взрывчатое содержание которого может взорваться в будущем: как мина с часовым взрывателем. Я только могу сказать следующее: feci guod potui, faciant meliora potentes.
Краков, 3 июля 1998 года
