Мюррей Лейнстер - Устройство и его дубль
В конце концов он сказал тоном человека, который сам не верит собственным словам:
— Они… кажется, они совпадают! Вот только…
— Да, — сказал лейтенант Галиль. — На отпечатке с пергамента виден шрам, которого на вашем пальце сейчас нет. И тем не менее он принадлежит вам — как и все остальные. Ни с философской, ни с математической точки зрения невозможно, чтобы два комплекта отпечатков пальцев совпадали — если только они не оставлены одной и той же рукой!
— Но эти же совпадают, — заметил Коглен.
Дюваль с несчастным видом пробормотал что-то себе под нос. Он отложил в сторону курдский кинжал и снова принялся расхаживать по комнате. Галиль пожал плечами.
— Месье Дюваль, — пояснил турок, — обнаружил эти отпечатки еще три месяца назад. Отпечатки и надпись. Ему потребовалось некоторое время, чтобы убедиться — это не подделка. Он послал в Стамбульское полицейское управление запрос, не значится ли у них некий Томас Коглен, проживающий по адресу: Фатима, дом семьсот пятьдесят. Два месяца тому назад!
Коглен снова вздрогнул.
— Откуда он узнал этот адрес?
— Вы все поймете, — сказал полицейский. — Повторюсь, это было два месяца назад! Я ответил, что вы зарегистрированы, но по другому адресу. Он написал снова, приложив к письму фотографию пергамента, и спросил, не ваши ли это отпечатки пальцев. Я ответил, что ваши, если не считать шрама на пальце. И с живейшим любопытством добавил, что ровно два дня назад вы переехали по адресу: Фатима, дом семьсот пятьдесят, — тому самому, который месье Дюваль называл прежде.
— К несчастью, такого просто не могло произойти. Я сам узнал новый адрес всего за неделю до переезда.
— Я знаю, что этого не могло произойти, — страдальческим тоном проговорил Галиль. — Но я пытаюсь объяснить вам, что это произошло.
— Вы хотите сказать, что кто-то обладал этими сведениями за три недели до того, как они появились?
Галиль скривился:
— Это еще слабо сказано…
— Это безумие! — хрипло воскликнул Дюваль. — Сумасшествие. Се n'est pas logique! [1] Будьте так любезны, месье Коглен, взгляните на всю остальную страницу!
Коглен снял скрепки, соединявшие полицейский бланк с пергаментным листом, и волосы у него на голове мгновенно встали дыбом. Под листком скрывалась надпись. Он увидел слова, написанные выцветшими, невероятно древними чернилами. Сделана она была на современном английском языке. Почерк был знаком Коглену как свой собственный — да это и был его почерк! Надпись гласила:
«Найдите Томаса Коглена, Фатима 750, Стамбул.
Профессор, президент, дальше что?
Устройство в доме 80 по улице Хусейна, второй этаж, задняя комната.
Позаботьтесь о Мэннерде. Его хотят убить».
Под ней темнели его собственные отпечатки пальцев.
Коглен уставился на лист. Ощупью нашел стакан и отпил из него. Потом, по зрелом размышлении, осушил до дна. Положение требовало чего-то в таком роде.
В комнате было тихо, если не считать убаюкивающих ночных звуков за окном. Хотя не все они были убаюкивающими. С улицы слышались голоса, чей-то радиоприемник издавал гнусавые завывания, которые турки считали музыкой. Неукротимые такси, какое-то непонятное позвякивание, интонации речи — все это создавало свой, неповторимый стамбульский шум, которого не могло быть больше нигде в мире. Более того, это был шум Стамбула, отходящего ко сну.
Дюваль безмолвствовал. Галиль смотрел на Коглена и тоже молчал. А сам Коглен изумленно таращился на древний пергамент.
Он столкнулся с чем-то совершенно необъяснимым и вынужден был это принять. Его имя и нынешний адрес — ерунда, может, Галиль просто солгал. Строчка относительно отца Лори, Мэннерда, подразумевала, что старику грозит какая-то опасность, но ее можно не принимать во внимание: слишком уж все расплывчато. Строчка относительно другого адреса: «дом 80 по улице Хусейна» и некоего «устройства» вообще была лишена для Коглена какого бы то ни было смысла. А вот «профессор, президент» — это был удар ниже пояса.
Именно это говорил себе Коглен всякий раз, когда думал о Лори. Он ведь простой преподаватель физики. Куда ему просить ее руки! Может, когда-нибудь, со временем он станет профессором. Но даже тогда глупо было бы делать предложение дочери мультимиллионера. В еще более отдаленном будущем, если ему повезет, он может даже стать президентом колледжа — шансы, конечно, ничтожны, но чем черт не шутит. И что тогда? Он будет торчать на этом высоком посту до тех пор, пока попечительский совет не сочтет кого-нибудь другого более удачной кандидатурой на роль просителя денег. В общем, слишком жалкие перспективы, чтобы надеяться даже на возможность женитьбы. Он всего лишь преподаватель, для которого профессорская должность — предел мечтаний, а пост президента колледжа и вовсе нечто почти невообразимое. Поэтому, когда Коглен думал о Лори, он мрачно говорил себе: «Профессор, президент, дальше что?» — и отказывался от романтических мечтаний.
Но он никогда не произносил эту фразу из четырех слов вслух. Он — единственный человек в мире, для кого она вообще имела смысл. Она — неопровержимое доказательство того, что эти слова написал он, Томас Коглен. Но он этого не делал.
Он сглотнул.
— Это мой почерк, — начал он осторожно, — и я вынужден признать, что эти строки написаны моей рукой. Но я не помню, чтобы я их писал. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы объяснили мне, в чем дело.
Дюваль разразился целым потоком слов:
— Нет, это вы объясните мне, в чем дело, месье Коглен. Я был нормальным человеком! Я занимался историей Византийской империи! Меня считают крупным специалистом! Но это — надпись, сделанная на современном английском языке в то время, когда никакого английского еще не существовало! Номера домов, которых тогда еще не построили, город Стамбул, когда на Земле не было города с таким названием! Я не нахожу себе места! Месье Коглен, я требую ответа — что все это значит?
Коглен снова взглянул на выцветшие коричневые буквы на пергаменте. Дюваль вдруг обмяк, закрыл лицо руками. Галиль осторожно затушил сигарету. Он ждал.
Коглен поднялся с нарочитой медлительностью.
— Думаю, нам не помешает еще выпить.
Он взял стаканы и вышел из комнаты, но это не помогло ему собраться с мыслями. Он поймал себя на том, что проклинает Дюваля с Галилем — зачем они вообще появились на свет, зачем они принесли в его жизнь такую загадку. Он не писал этих слов — но никто другой не мог их написать. А он видел их собственными глазами!
Внезапно ему пришло в голову, что он понятия не имеет, о чем эта надпись и что с ней делать.
