Люциус Шепард - Aztechs
Первое, что я заметил, выходя их двери, был Эль Райо, словно кроваво-красная волна, что вот-вот обрушится на нас, стоящая в семидесяти футах над коньками крыш, ее блеск пятнал окоем беззвездного неба, испуская неземное жужжание. Потом в фокус щелчком вернулся остаток улицы, редкое стадо автонегодяев, медленно едущих по мостовой, гигантские металлические рыбы, разрисованные слоганами, адским пламенем, образами Девы. Безумные бородатые лица внутри, руки и ноги, торчащие из окон. Такие вещи никогда не выходят из моды, эти рычащие рача-чача-чача звуки, динамики, изрыгающие сальсу, пограничный регги, искаженный conjuntos, малайзийский поп, музыка из миллиона мест, спрессованная в единый, царапающий, бьющий по нервам, пульсирующий гул, который роет канавки внутри черепа. Они ревели, проезжая мимо, сверкая резаными венами, минуя магазины с ацтекскими храмами, нарисованными на фасадах, мимо сувенирных лавок, винных подвалов, их яркие огни вспыхивали на хрустальных распятиях, позолоченных мадоннах, орлах из горного хрусталя и ножах, сверкающих в милях кровавой ночи, маленькие штуковые пещеры с заржавленными железными дверцами, чуть приотворенными внутрь, где все усыпано всеми видами дешевки: зеркалами с витиеватыми оловянными рамами, шапочками тореро с набрызганными сценами с Plaza del Toros, сомбреро, украшенными вышивкой и кусочками битого стекла, складными ножами с драконами, нарисованными золотой краской, которую легко соскрести ногтями. С обочин следили шлюхи, упакованные в платья, вроде держателей для салфеток, стянутых вокруг глыб коричневатого жира, их лица словно образы, нарисованные на фасадах порнокинозалов, щеки, подмалеванные румянами, подведенные глаза, громадные ярко-красные рты, открытые для поездки в дом радости. Жестокие, смуглые мужские лица, глядящие из дверных проемов и зияющей тьмы переулков. Скульптурные брови и потоки черной лавы волос, черные магниты глаз и сверкающие золотые зубы, усы острые, как косы, светящиеся неоном кольца сигаретного дыма, скользящие с губ. Продавцы, толкающие фруктовые напитки, бокадильос, мороженное, шиш-кебаб из дохлых собак, сдобренный красным соусом, краденые хайтек-игрушки… Я часто видел сон об Эль Райо, я ныряю вниз на самолете, несусь так низко, что кончики крыльев чиркают по огню, потом я взбираюсь так высоко, что вижу все его протяжение и думаю, понимают ли люди, построившие его, зловещую форму, что они вызвали к жизни? Какой безмерный сигнал они высвечивают в никуда? Какой характер он формирует? Какое значение он имеет в каком множестве алфавитов? С какими тайными обществами и космическими образованиями он равняется? Я глядел на это так. Я понимал, что ничто в нашем мире не существует по причинам, установленным Эйнштейном, и ничто сказанное Эйнштейном не имеет никакого смысла, кроме как на уровне чистой магии, потому что в фундаменте всей этой математической абракадабры находится просто шум джунглей, уличные ритмы и обширный примитивный план.
«Крусадос» представлял некую иронию по отношению к Эль Райо, потому что войти в этот клуб можно было с обоих сторон границы. Лазерный забор прорезал его по центру, и был невидим за откатывающимися металлическими дверьми. Управляющие врубились в подземные кабели, из-за чего раз в час излучатели сбивались, образуя трехсекундный интервал излучения, и во время этих интервалов можно было перепрыгнуть из Мексики в Штаты и наоборот. Может показаться странным, что это позволялось, однако нелегальное пересечение границы в малом масштабе не рассматривалось как проблема — в конце концов обе стороны границы разделяли одну и ту же экономику, одно и то же ужасное загрязнение среды и тот же уровень преступности, и La Migra продолжала следить и на американской стороне, чтобы никто из представляющих настоящую опасность, вроде моего папы, не ускользнул в Страну Свободы.
Я любил темноту клуба, оранжевое пламя маленьких свечей в стеклянных чашах на всех стойках, железные двери, что ежечасно откатывались, открывая Эль Райо, фоновое биение львиного сердца музыки, бар отделанный черным металлом и блестящим хромом. Это был мой офис, мое истинное обиталище души. Я занял место в баре, и бармен, поплыл в мою сторону, словно на колесиках, его серебряный зуб прорезал серповидную улыбку, глаза сверкали черными жуками, острыми черными стилетами…
«Что вам подать, мистер По?»
«Орландо! Buenas noches», сказал я. «Текилу и пиво.»
Телевизор над баром показывал Лучшие Хиты Эль Райо. То есть то, как люди пытались пересечь его в ранние годы после того как барьер был включен, и в данный момент фокусировался на парне, который покрыл свою машину дешевыми зеркалами, потому что слышал, что зеркала отражают лазерные лучи, но не знал, что такие зеркала должны быть безупречными, и поехал прямо в барьер, появившись по другую сторону в форме дымящегося кома расплавленного стекла и стали. На ленте содержались десятки подобных идиотских эпизодов. Имелась и другая лента, где люди совершали паломничество к барьеру, строили рядом алтари и святилища, а иногда и бросались в огонь; однако эта лента не была столь же популярной, потому что некоторые еще продолжали заниматься этим дерьмом.
Орландо принес мою текилу и пиво, и я спросил, что новенького. Он немного расслабился от своей позы злобной учтивости и ответил: «Знаешь этого chingado[1] Тонио Фернандеса? Ведет то шоу в Сан Диего о барьере… все такое дерьмо? Ага, так он узнал, как Гути Карденас… помнишь его? Сумбурный сопляк лет восемь-девять назад? Окей. Так Тонио услышал, как тот весь ушел в наркоту. Гути кайфует в забегаловке моего дяди в ТиДжей. Я все время вижу его там. Так Тонио решил, что сойдет туда и, как мексиканский Иисус, совершит путешествие ради спасения его души… очистит его, во как.» Орландо приостановился, чтобы закурить сигарету и выдуть серебристое сияющее кольцо. «Это смешно, потому что Тони примерно такой же мексиканец, как пакет чертовых Читос. Парень рассуждает как трахнутый баптист. Гути не смог достаточно быстро вытащить свою задницу. Я хочу сказать, даже дурь чертовски лучше, чем это дерьмо. Да он просто не хочет быть спасенным. Не хочет быть воскрешенным, или выбитым из своей депрессии. Он желает спуститься в дыру до конца с ухмылкой на своем трахнутом лице. Он отказывается быть обращенным в роскошно чистенький осколок того, чем когда-то был, и выступать в роли чуда перековки. Вроде того как, поглядите-ка, что можно сотворить из сырого материала с помощью правильного христианского воспитания…»
Зажужжал мой центр сообщений. Я сказал Орландо, что дослушаю его историю потом и тронул кнопку на стойке. Из бара выскочили экран и клавиатура, я настучал код. Секунду спустя мускулистый парень в хулиганской майке смотрел на меня с экрана. Его трапецевидные бугрились на плечах, словно холмы у подножья горы-головы. Лицо, заросшее трехдневной щетиной, было жестким, презрительным лицом человека, которому нравится причинять боль людям. Я никогда не видел его прежде, не знал его имени, но сразу мог сказать, что это сэмми, по немигающим глазам и по рефлексивным желвакам челюсти, по точности речи и предельному отсутствию интонаций, по сержантским полоскам, татуированным на щеке. С начала пан-майанской войны ветераны, склонные к самурайской наркоте, поселялись лишь по эту сторону границы, где никто не пытался поставить вне закона их жестокую субкультуру. Они давали значительную прибавку к экономике, их бои без правил в ямах-аренах были главным туристским аттракционом, и они обеспечивали прекрасный источник опытных амбалов для людей вроде меня. У экс-сержанта к шее был прикреплен меленький пластырь под цвет кожи, обеспечивающий постоянный приток любимого яда в его систему. Это показалось мне странным. Большинство людей его сорта предпочитали импланты — их труднее вырвать во время боя.
