Борис Фрадкин - Настойка из тундровой серебрянки
Мать промолчала. Я услышал, как заскрипела её кровать, зашуршали шлёпанцы. И вот она в наброшенном на плечи халате стоит в дверях.
— Отец рассказывал тебе? — дрогнувшим голосом спросила она. — Боже мой, как давно это было. И, кажется, совсем недавно. Да, это было наше первое свидание. Да…
Отец умер два с половиной года назад. Рак поджелудочной железы. Он очень мучился. Врачи не смогли его спасти, а дяди Кости мы ещё не знали.
— Но он… он мне ничего не рассказывал! — возразил я.
Мать, видимо, не расслышала.
— Мы познакомились в Ярославле, — вздохнула она, — и нам очень нравилось встречаться в художественной галерее. Там под «Расстрелом комиссара» он и поцеловал меня впервые.
Я тупо смотрел на мать. Какое отношение имеют её свидания с отцом к тому, что наиграло мне моё воображение?
— Ложись, — в голосе матери и грусть, и ласка, — уже два часа. Проспишь завтра на работу. Ложись, сынок.
Я последовал её совету. Захлопнул книгу, разобрал постель. Но только выключил свет и присел на кровать (ещё и одеяла не успел откинуть), как в голове моей завертелись уже другие воспоминания.
…Воздушный шар уносил меня в небо. Меня и моего товарища-прапорщика. Нам не хватало воздуха. Соединив усилия, мы тщетно тянули за верёвку, пытаясь открыть клапан и выпустить часть газа.
Тогда я, сбросив шинель, начал карабкаться по выпуклой упругой оболочке. В ушах звенело, кровь стучала в висках и розовой пеленой застилала глаза, руки судорожно цеплялись за стропы. Я был близок к обмороку. Но понимал: если лишусь сознания — конец нам обоим.
Ценой неимоверных усилий мне удалось добраться до клапана и открыть его. Засвистел, вырываясь наружу, газ, шар начал проваливаться вниз, сквозь нагромождения облаков…
Загремел стул, который я толкнул от неожиданности.
— Ты что, Виталик?
Но я, упав на кровать, ещё никак не мог отдышаться, я жадно ловил воздух разинутым ртом. А в голове билась радостная мысль: живы!
— Виталик, ты слышишь?
— Всё в порядке, мама, — я не узнал своего голоса. А помолчав, спросил: — Отцу приходилось летать на воздушном шаре?
— Ну что ты, какие там шары! Он и на самолёте ни разу не подымался. А вот его отец, то есть твой дедушка, — тот другое дело. В молодости он служил в воздухоплавательном отряде. Однажды чуть не погиб… А почему ты об этом спрашиваешь?
— Да так просто.
— Ну, спи, сынок. Спи.
Стоило мне опустить голову на подушку, как в голове завертелся настоящий калейдоскоп воспоминаний.
…С шашкой наголо я мчался на коне, увлекая за собой отчаянных головорезов, одетых кто во что горазд: в бархатные камзолы, сермяжные поддёвки, плетёные кольчуги. Знойная степь. Пыль. Вдали уходят от нас янычары.
…С топором в руках я обхожу громадную ель. С какой стороны сподручней валить её наземь? Снег по пояс. Тут же моя светлолицая подруга. Вдруг она испуганно вскрикивает — из кустов, поднявшись на задние лапы, появляется разбуженный нами медведь. Я бросаюсь к нему, подняв над головою топор…
Я не могу оставаться в постели. Сердце у меня колотится так сильно, будто я и на самом деле только что пережил схватку с разъярённым зверем.
Включив свет в комнате, я ошалело озираюсь по сторонам и никак не могу осмыслить происходящего. Уж не схожу ли я с ума?
И тут меня осеняет: дядя Костя!
Торопливо натягиваю брюки и отправляюсь к нашему квартиранту. Он ещё не спит. Сидя у стола, созерцает всё тот же стакан с серебристой жидкостью. Меня он встречает настороженным взглядом.
— Чем ты напоил меня? — набрасываюсь я на него.
— А что случилось, Виталий?
Торопливо и сбивчиво рассказываю, какая блажь лезет мне в голову. Дядя Костя слушает не перебивая, слушает очень внимательно, и складок на его лбу больше, чем всегда. А выслушав, медленно встаёт, ходит по комнате, всплескивает руками.
— Необыкновенно! — бормочет он. — Вот уж чего никак не ожидал. Чудо! Чудо, честное слово!
— Новый сорт опиума ты открыл, что ли?
— Опиум, брат, чепуха. От опиума люди просто дуреют, им действительно всякая ересь лезет в голову, и с реальностью она никак не связана. А с тобой совсем другое. Ты увидел то, что происходило на самом деле. Ты вызвал к жизни воспоминания своего отца, своего деда… вроде даже своих далёких предков. Понимаешь, брат Виталий, я прежде сам попробовал этого отвара. — Дядя Костя сел у стола, придвинул к себе стакан с серебристой жидкостью. — Но со мной произошло совсем другое. У меня обострилась память. Я смог вспомнить всё, чуть ли не с первого дня своего появления на свет. Я легко вспоминал строчки давно прочитанных книг, лица людей, которых мимолётно встречал в трамвае, на улице, в клинике. Всё виденное, слышанное и пережитое восстанавливалось с необыкновенной ясностью. Но всё это было только МОЁ. А у тебя…
— Прямо не верится, — пробормотал я.
— Ещё бы!
— Но как это получается?
— Видно, в отваре образовалось неизвестное нам вещество, которое как-то воздействует на наш мозг. Предполагаю так: оно восстанавливает связи между клетками мозга. А может быть, и вызывает образование новых связей. Павлов-то, Иван Петрович, как считал? Мозг человека — это бездонная кладовая. Складывай сколько хочешь. Всё, что хоть раз услышал, на что хоть раз взглянул — всё остаётся там, навсегда. Но вот разыскать в той кладовой что-то, когда потребуется, не всегда удаётся. Поэтому и говорят, что у одних память хорошая, а у других никудышная. Случается, вспоминаешь событие, которому лет двадцать с хвостиком. Но зато никак не можешь вспомнить имя и отчество человека, с которым тебя познакомили час назад.
— Последние строчки из книги, — поддакнул я, — опять ведь забылись. А когда я от тебя возвратился, нарочно их перечитал.
— То-то и оно.
Дядя Костя задумался, покачивая головой. Я смотрел на него с восхищением.
— Послушай, — вдруг осенило меня, — значит, если пить твой отвар, можно вспоминать жизнь и своего отца, и деда, и прадеда? Побывать при царствовании Ивана Грозного. Или в те времена, когда ещё и Руси не было. В общем, увидеть всё то, что они увидели и пережили. Да это же… Это прямо настоящая машина времени!
— Вот и я о том же думаю…
Дядя Костя протянул руку к сложенным на столе травам, вытянул из маленького пучка несколько серебристых листиков, узких и остреньких, бережно положил их себе на ладонь.
— Эта?
— Я назвал её тундровой серебрянкой, — сказал он, — по-русски. Из латыни ничего подходящего не подобрал. Да и зачем тут латынь? Подумать только: бледненькие неприметные цветочки, распустившиеся на вечной мерзлоте. Сколько веков люди топтали это слабое на вид творение природы, не подозревая, какая чудодейственная сила в нём скрывается. А может, мы ещё и не такие чудеса-то топчем, брат Виталий. Мало мы знаем природу, до обидного мало.
