Владимир Васильев - Ущелье горного духа
Буслаев тем временем наладился кол в уступ забивать. Наклонил его к стене, чтоб не выворотило, загнал на три четверти и ну - веревку вязать. "Ага, - думаю, - спускаться будет."
Сбросил он веревку вниз, подергал - не оборвется ли. Веревка хорошая, крепкая, да и кол он вколотил на добрую сажень. Не должно, вроде, подвести.
- Слушай внимательно, - говорит. - Там, посреди спуска - пещера. Сейчас я потихоньку сползать начну, а ты здесь сиди. Если тихо будет, значит все отлично и я потом тебя позову. Ну, а если, не дай бог, закричу, тут уж лезь наверх и беги пошибче. Но! - Буслаев поднял вверх указательный палец. - Я просто уверен, УВЕРЕН! - что ничего подобного не произойдет. Понял?
Я кивнул.
- Это недолго, минут десять от силы.
Я опять кивнул. Буслаев странно посмотрел на меня и с шумом вздохнул:
- Ну, давай лапу.
Он пожал мне руку, ухватился за веревку и подошел к самому краю обрыва. Я заметил, что он трижды сплюнул через плечо. "Это еще зачем?" думаю.
Как только он исчез из виду, я снова вверх поглядел, но не успел я и всмотреться повнимательнее, послышался низкий тревожный звук. Гул - не гул, вой - не вой... И сразу же за ним дикий крик Буслаева. Я и не знаю, что нужно делать с человеком, чтобы он так кричал.
Я глядь, а веревка вместе с колом вниз полетела. Не знаю, уж какая пружина меня подбросила, но по стене я карабкался, ровно муха по стеклу. Вой сразу же смолк, я отчетливо услышал как что-то шмякнулось оземь и вслед за тем стон Буслаева: тихий такой, жалобный. Я застыл, вцепившись пальцами в неровности подъема.
Взобрался я к этому моменту метров на пятнадцать, не меньше. Верхний край стены оставался таким же далеким; я покосился вниз и обомлел: уступ был прямо подо мной, ногой можно дотянуться. Куда ж я лез все это время?
Помню, руки-ноги у меня сами собой разжались и обмякли, и я брякнулся на уступ, благо невысоко, носом прямо в дырку от кола. Дрожь меня бьет-колотит, и поделать ничего не могу. А внизу стонет Буслаев.
Тут меня следующая веселая мысль посещает. Веревка улетела вниз вместе с колом, это я видел совершенно ясно. А дырка в земле осталась маленькая, круглая и ровная - в аккурат нос мой только и влазит. Если кол вырвало, то почему не сковырнуло приличный ком земли? Забит-то он был с наклоном от обрыва, не меньше чем на метр в почву вогнан! Здесь же дырочка и ничего более. Выходит, кол просто выдернули, хотя как это можно сделать? "А что? - думаю. - Высовывается из стены рука, сильная такая рука, волосатая, хватается за кол, выдергивает и исчезает в стене."
Вы пробовали когда-нибудь вырвать забитый в землю кол? И не пробуйте. Все равно, что пытаться выпить Лену-реку.
Тут внизу опять стонет Буслаев.
Не знаю уж, о чем я потом думал, что делал? Очнулся внизу, рядом со стонущим Буслаевым. Тот жив, но без сознания, левая нога нелепо вывернута, как и не его. И воспоминание мимолетное: черный, тянущей затхлостью зев пещеры. На миг, на секунду. Но осмысливать некогда - хлопаю по щекам Буслаева.
Пришел в себя он на удивление быстро. "Нога!" - шепчет. "Сломана?" ужасаюсь. Сломать ногу черти-где, в глуши... Я ж его не дотащу! "Кажется, вывихнута. Ну-ка дерни!" Хватаю за ступню, рву на себя, что-то противно хрустит, Буслаев орет как... как... словом, громко и жутко орет, но нога у него, гляжу, уже вроде бы как своя. Прямо, то есть. А Захарыч-то мой о ней тут же и забыл. Глядь вверх, на пещеру и тихо так говорит:
- Помоги мне встать!
Помогаю. Кое-как проковыляли мы с полсотни метров. Буслаев оглянулся - пещеры отсюда уже почти не видно. Ковыляем дальше и тут соображаю я, что снизу ущелье выглядит куда мельче, чем с середины, с уступа. Как и сверху, метров на сорок. Голова идет кругом.
Через полчаса выбрались мы из этой чертовой борозды. Дно постепенно поднялось и ущелье незаметно сошло на нет.
- Отдохнем! - просит Буслаев и садится на выворотень. Я хотел тоже сесть, да, думаю, лучше за мешками сбегаю. Так и говорю:
- Я за сидором, быстро!
Буслаев вдруг весь побелел и впервые за все время как заорет на меня:
- Куда? Ну-ка, вернись! Не смей туда ходить!
Поворачиваюсь я, и холодно так ему:
- Шалишь, Захарыч. Пропадем ведь без ружья, без припасов...
И бегом по краю обрыва. Сбоку тянется ущелье, стараюсь туда не смотреть. Когда я вещи подбирал, вроде опять тот чертов гул послышался, но тише, чем в первый раз. Жуткий звук, надо вам сказать! Людям такие не по ушам.
Короче, подобрал я мешки - и деру. Сидор буслаевский за плечи закинул, свой спереди нацепил. После ружье лесиной с дерева сбросил, патроны тоже, и назад, к Захарычу. Тот, меня увидев, аж дышать снова начал от облегчения.
- Леха! Леха! - твердит.
Поковыляли мы дальше. Нога у Буслаева распухла, сапог даже не снимался, но дня примерно через три, говорит, пошла боль на убыль, а еще через неделю здоров был мой Захарыч, ровно огурчик с грядки, шагал, будто на параде. Правда, когда я на него не смотрел, все прихрамывал.
До поселка дохромали мы спустя месяц. Буслаев потом говорил мне, что вовек не забудет этого похода, что я - настоящий мужчина, что он мой вечный должник... А я нервно теребил медальон на шее, не зная куда девать руки от смущения. Рассказывал всем, как я тащил его почти десять дней, на себе, сквозь тайгу, хотя на самом деле какое там тащил? Поддерживал только. Но поставьте себя на мое место и поймете, что меня, мальчишку, просто распирало от гордости.
Лишь об одном Буслаев помалкивал: об ущелье. И мне запретил болтать, строго-настрого. Он ушел осенью с якутами куда-то на юго-запад, в сторону Сонгара. А оттуда, наверное, в далекий город Киев. А я остался зимовать в поселке. Сотни раз пересказывал я поселянам историю наших странствий. Но обещание, данное Захарычу, сдержал: в тот год ни одна живая душа не узнала об ущелье.
Объявился Буслаев в начале весны. Я радовался, ровно щенок при виде хозяина. Буслаев тоже лучился радостью; руку потряс, по плечу хлопнул, чуть с ног не сбил. И тихонько так спрашивает сразу же:
- Не проговорился?
Я отчаянно замотал головой.
- Мужчина! - похвалил Буслаев и по секрету сообщил: - Скоро снова туда отправимся.
Он уехал почти на месяц, а когда вернулся - стоял уже май. С собой Буслаев привез несколько длинных прямоугольных ящиков, не особо, впрочем, тяжелых. Нашли якута с оленями, незнакомого; договорились, что он нам поможет, потому что все ящики Буслаев вознамерился тащить с собой. Пока все приготовили да наладились в путь, уже и май прошел.
Якута звали Малча. Олени несли на спинах буслаевские ящики (мы вложили бездну фантазии и все же ухитрились приспособить покорных зверюг к этому нелепому, в общем, грузу). Мы сами шли пешком. Захарыч часто спорил с Малчей по поводу дороги и путь наш поэтому живо напоминал хаотичный след чернильной мухи на чистом листе. К унылому гольцу мы выбрели спустя месяц и неделю, и то, по-моему, случайно. Буслаев повеселел и напыжился, а якута едва не хватил удар от испуга. Я уловил его слова, потому что немного понимаю якутов. Малча сказал по-русски "ущелье" и по-якутски не то "горного духа", не то "желтого духа", затрудняюсь точно перевести. Тогда-то я впервые и услышал о Горном духе. Слова Буслаева год назад не в счет, он ведь их фактически так и не произнес, но теперь я их отчетливо вспомнил.
