Курт Воннегут - Доклад об эффекте Барнхауза
Обвинения профессора Барнхауза в том, что он был способен выиграть последнюю мировую войну за минуту, но не удосужился сделать этого, лишены всякого смысла. Когда война кончилась, он обладал мощью и дальнобойностью тридцатисемимиллиметровой пушки — не больше. Его динамопсихическая сила превзошла огнестрельное оружие этого класса уже после того, как он демобилизовался и вернулся в Вайандоттский колледж.
Меня зачислили в аспирантуру колледжа, когда профессор проработал там уже два года. Моим научным руководителем он был назначен по чистой случайности. Я очень огорчился, узнав, к кому меня сунули, потому что в глазах как преподавателей, так и студентов Барнхауз был довольно-таки комичным персонажем. Впрочем, ко времени моего поступления в аспирантуру профессор своими промахами уже не смешил, а раздражал.
— Вы направлены к нему, ну, как бы временно, — сказал мне декан социологического факультета. Вид у него был виноватый и смущенный. — Барнхауз, я полагаю, блистательный ученый, — продолжал он. — Правда, после армии его стало трудно узнать, но своими довоенными работами он принес большую известность нашему скромному колледжу.
То, что предстало перед моими глазами, когда я впервые вошел в лабораторию профессора, оказалось хуже всяких сплетен. Все в помещении было покрыто пылью: до книг и приборов здесь не дотрагивались месяцами. Сам профессор, подремывая, сидел на своем письменном столе. Единственными признаками хоть какой-то деятельности были наполненные с верхом пепельницы, ножницы и утренняя газета с дырками от вырезанных заметок на первой странице. Когда профессор поднял голову и взглянул на меня, я увидел, что глаза у него затуманены усталостью.
— Привет, — сказал он. — Кажется, мне не хватило ночи, чтобы выспаться. Он закурил сигарету, и я заметил, что у него слегка дрожат руки. — А вы, по-видимому, тот самый молодой человек, которого направили для консультаций?
— Да, сэр, — ответил я.
— Воевали за океаном? — спросил он.
— Да, сэр.
— Немало наших там полегло, а? — Он нахмурился. — Понравилась вам эта война?
— Нет, сэр.
— Похоже, что дело идет к еще одной?
— Боюсь, что да, сэр.
— А нельзя ли как-нибудь помешать?
Я пожал плечами.
— По-моему, совершенно безнадежно.
Он пристально уставился на меня.
— А вам что-нибудь известно о международном праве, ООН и тому подобных вещах?
— Только из газет.
— Вот и я тоже так, — вздохнул он. Затем показал мне толстую папку, набитую вырезками из газет. — Раньше я никогда не обращал внимания на международную политику. А теперь изучаю ее так, как изучал поведение крыс в лабиринтах. Все говорит мне то же самое: совершенно безнадежно.
— Вот если бы чудо… — начал я.
— Верите в колдовство? — резко спросил он. Порывшись в карманах, он выудил из куртки две игральные кости. — Я попробую выбрасывать двойки, — сказал он. Обе двойки выпали три раза подряд. — А вероятность этого события: один шанс примерно из сорока семи тысяч. Вот вам и чудо. — На какое-то мгновение лицо его осветилось радостью, затем профессор положил конец интервью, заметив, что уже десять минут, как он опаздывает на лекцию.
Профессор не спешил мне открыться и больше не заговаривал о своем трюке с игральными костями. Я предположил, что у костей одна сторона была тяжелее, и забыл о них. Он дал мне задание наблюдать за поведением крыс-самцов, которым, чтобы добраться до пищи или до самок, нужно пересечь металлические пластины, заряженные электричеством, — эксперимент, представлявший интерес разве что в тридцатые годы. А профессор, словно ему мало было засадить меня за бессмысленную работу, постоянно досаждал нелепыми вопросами вроде "Как вы думаете, стоило нам сбрасывать атомную бомбу на Хиросиму?" или "Считаете ли вы, что всякие сведения о новых открытиях приносят человечеству пользу?"
Однако я чувствовал, что все это ненадолго.
— Устройте-ка несчастным животным выходной день, — сказал он через месяц. — Я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться с более интересной проблемой, а именно: в порядке ли у меня психика.
Я рассадил крыс по клеткам.
— То, что от вас потребуется, — совсем несложно, — продолжал он уже тихим голосом. — Будете следить за чернильницей на моем столе. Если увидите, что с нею ничего не происходит, скажите мне, и я спокойно, добавлю, с легким сердцем, отправлюсь в ближайшую психиатрическую больницу.
Я нерешительно кивнул головой. Он запер на ключ дверь, опустил жалюзи.
— Я кажусь странным, сам знаю, — сказал он. — Странным делает меня страх: я боюсь себя.
— Я нахожу вас, пожалуй, несколько эксцентричным, но уж никак не…
— Если сейчас на ваших глазах с этой чернильницей ничего не случится, тогда я просто бешеный судак, — прервал он меня, включая свет. Глаза у него сузились. — Чтобы вы могли представить себе, насколько я спятил, скажу только, что за мысли лезут в голову по ночам. Сплю и во сне думаю, что, может быть, мне удастся спасти мир. Думаю, что, может быть, сумею навсегда покончить с войнами. Что я могу прокладывать дороги в джунглях, орошать пустыни и всего за одну ночь возводить плотины.
— Понимаю, сэр.
— Следите за чернильницей!
Испуганный, я послушно перевел взгляд на чернильницу. Мне показалось, будто из чернильницы раздалось пронзительное жужжание, затем она стала как-то тревожно вибрировать и, наконец, запрыгала по столу, описав два круга. Тут же она остановилась, снова зажужжала, налилась огнем и разлетелась вдребезги с голубовато-зеленой вспышкой.
Должно быть, волосы у меня встали дыбом. Профессор негромко рассмеялся.
— Магнетизм? — наконец выдавил я из себя.
— Господи, если бы магнетизм, — пробормотал профессор.
И вот тогда-то он и рассказал мне о динамопсихизме. Сам он только знал, что такая сила существует, но объяснить ее не мог.
— Это я и только я — вот что ужасно.
— По-моему, это удивительно! — закричал я. — Потрясающе!
— Если бы я только и мог, что заставить плясать чернильницу, то ко мне следовало бы отнестись, скажем, как к глупой забаве. — Он сокрушенно пожал плечами. — Но я не игрушка, мой мальчик. Если угодно, мы могли бы сейчас поехать за город, и вы бы сами все увидели. — Он рассказал мне о превращенных в пыль каменных глыбах, о разбитых в щепки дубах, стертых с лица земли заброшенных фермерских домах в радиусе пятидесяти миль от колледжа. — И все это я сделал, сидя здесь: просто представил себе и даже не напрягался.
Он нервно поскреб затылок.
— Напрягаться изо всех сил я боюсь: не знаю, какие это вызовет разрушения. Простой мой каприз — все равно что фугасная бомба, вот до чего дело дошло. Наступила гнетущая пауза. — До самого последнего времени, — продолжал он, — я считал, что лучше всего держать мое открытие в тайне, потому что не знал, как его могут использовать. Теперь же я понял, что на эту тайну у меня не больше прав, чем на личное владение атомной бомбой. — Он порылся в кипе бумаг. Здесь, я полагаю, сказано все, что нужно. — И он протянул мне черновик письма на имя государственного секретаря.
