Дэвид Шоу - Небеса в холодильнике
- Вы его там маринуете?
- Ага. Еще не готов.
Ящик представлял собой пятифутовый куб и был похож на промышленный-холодильник. Белая эмаль, стальная арматура и никаких заметных деталей, кроме большого привинченного люка, вроде тех, которые Доннелли видал на авианосцах. Толстые кабели на 220 вольт змеились от консоли Камбро к ящику.
- Тебя надули, - сказал Доннелли. - Подсунули аппарат без морозильника.
Камбро скорчил гримасу, как всегда делал в ответ на шутки Доннелли. А Доннелли отметил - не в первый раз, - что голова у него совершенно круглая, как луна, на уровне бровей с кратерами очков сумасшедшего ученого с искрами голубого и золотого в оправе.
- Новые очки?
- Да, старые слишком были тесны. Пытка. Они мне вот здесь натирали. Если тебе когда-нибудь понадобится извлечь из меня информацию, просто заставь меня носить мои старые очки, и я соглашусь убить собственных детей.
Доннелли обошел полный круг около ящика.
- Как он у нас называется?
- Холодильник. А как же еще?
- _Репортер_? Забавно. У журналистов, как правило, хребта не хватило бы на такой марафон.
- Если бы он заговорил, его бы здесь не было.
- Правильно, согласен.
- Чего ты так смотришь, Честер?
- Люблю смотреть на человека, который делает свою работу с удовольствием.
Камбро сделал неприличный жест пальцем.
- Ты так и собираешься здесь торчать и любоваться мной весь день или я тебя уговорю заняться наконец делом и сварить кофе?
Таймер Камбро дзинькнул.
- Я хотел посмотреть, что будет, когда наш репортер наконец размочалится, - сказал Доннелли.
- Пока что будет вот это.
Камбро взял таймер и завел его опять на шестьдесят минут. Доннелли прищурился.
- О Господи. Сколько же ты уже здесь сегодня?
- Шесть часов. Новые правила требуют восьми.
- А! Сливки, сахар?
- По капельке. Сливок только чуть забелить.
- Ты говоришь, как моя жена.
- Только попробуй ко мне полезть, и я отстрелю тебе яйца.
- Возможно, я задам глупый вопрос...
- От тебя я другого не жду, - перебил Камбро.
- ...но могу я что-нибудь получить от нашего друга репортера?
Камбро оттолкнулся от консоли, и рокот колесиков его кресла прозвучал гулко и громко, как тиканье таймера. Он просунул пальцы под очки и стал тереть глаза, пока они не покраснели.
- Я сказал, что он репортер? Можешь вычеркнуть. Он _был_ репортером. Когда он выйдет из холодильника, ему уже ничего не будет нужно, кроме разве что оббитой пробкой камеры. Или деревянного костюма.
Доннелли все смотрел на ящик. Было в нем что-то зловещее, какая-то аномалия, от которой нельзя отвести глаз.
- Так может, сделать ему укол доброго старого цианида?
- Пока нет, - ответил Камбро, трогая таймер, будто ища в нем поддержки. - Пока еще нет, мой друг.
Время потеряло смысл, и это для Гарретта хорошо.
Облегчение. Он освобожден от всего, что было когда-то границей, от унылости ежедневного. Здесь нет дня, нет ночи, нет времени. Он освобожден. Простейшие входные сигналы и ограничения его физической формы стали его единственными реалиями. Когда-то он читал, что следующим шагом эволюции человека может быть лишенный формы интеллект - вечный, почти космический, неумирающий, бессмертный, трансцендентный.
Если свет был Богом, то холод есть Сон. Новые правила - новые божества.
Он свернулся в клубок, как зародыш, как побитое животное, и непроизвольно дрожал, пока его освещенный разум боролся с проблемой, как проявить повиновение этому последнему богу.
Кости пробирает холод, руки и ноги далеко-далеко и ничего не чувствуют. Вдох - ледяной нож, ввинчивающийся в оба легких. Он старается дышать неглубоко и молится, чтобы израненный пищевод поделился с воздухом крупицей метаболического тепла до того, как тот безжалостно вопьется в легкие.
Он все еще простой смертный.
Он знает, что холод не унесет больше нескольких критических градусов температуры сердца. Холод его не убьет, он испытывает его, предлагая самому исследовать грань своих возможностей. Убить Гарретта было бы слишком легко и бессмысленно. Он не выжил бы в свете лишь затем, чтобы погибнуть в холоде. Холод позаботится о нем, как позаботился свет, как будто беспечному богу велели позаботиться о пастве - изувеченной, измученной и убитой... только чтобы проповедовать обновленную веру.
Холод проникает глубоко, но лишь в плоть.
Пальцы рук и ног превратились в далекие источники утраченных чувств. Гарретт перекатывается на правый бок, потом на левый, заклиная по очереди каждое легкое, пытаясь справиться с леденящей болью, расщепив ее на фрагменты.
Он позволяет внешней среде нулевой температуры протечь сквозь себя, а не биться о жалкие стенки его кожи. Он думает о павшем дереве в лесу. Он здесь - значит, у холода есть цель. Он - доказательство звука в безмолвной заснеженной лесной чаще, морозный воздух нуждается в нем, как и он в этом воздухе, чтобы удостовериться в собственном существовании.
Сжавшись в комок и дрожа, по-прежнему голый, с медленно ползущей по неоттаявшим жилам кровью, Гарретт позволяет холоду овладеть собой. Он радуется его беспощадной природе, его грубой порывистости.
Гарретт закрывает глаза. Ощущает блаженство. Улыбаясь, со стиснутыми зубами, он спит.
На грязном кофейном столике перед Альварадо находились несколько нужных предметов: бутылка скотча, большой фотоаппарат, тупоносый пистолет и нераспечатанный конверт.
Камера была самонаводящаяся, заряжена цветной пленкой ASA 1600 и снабжена звукозаглушающим боксом для бесшумной работы. За секунду можно было сделать двадцать один снимок. Виски было отличное, и бутылка уже была наполовину пуста. Пистолет - армейского образца "бульдог" сорок четвертого калибра, еще ни один патрон не использован.
При всяком легком ночном шуме в доме Альварадо напрягался, и сердце его начинало колотиться чуть сильнее в ожидании. Мгновение бежало за мгновением, и ничего не происходило... хотя могло произойти в любое следующее мгновение.
Он доехал до самой долины Сан-Фернандо, чтобы отправить заготовленные бандероли - копии своих драгоценных снимков и магнитофонных лент. Сейчас они были в безопасности, улики убийственные, и единственная причина, по которой он все еще торчал у себя в квартире, было то, что ощущение у него было, будто он замазан.
В камере ждали новые улики. Более свежий, токсичный, опасно хороший материал, подкрепляющий его и без того сильные позиции.
Альварадо поднял конверт и в тысячный раз прочитал адрес. Это был счет от кабельного телевидения для Гарретта, его соседа. Когда-то давным-давно компьютерные боги, составляющие списки почтовой рассылки, икнули и перепутали их адреса. Чем пытаться исправлять эту ошибку раздраженными и бесполезными телефонными звонками, Альварадо и Гарретт уже почти год обменивались почтой, подсовывая ее под дверь соседу, если того не было дома. Им обоим приходилось много разъезжать. Почта стала у них стандартным источником шуток.
