Юрий Тупицын - Дальняя дорога
— Все, значит, возвращается на круги своя, — пробормотал Лорка, — назад, к природе, голый счастливый человек на голой земле.
Ревский, ловко расставлявший на столе бокалы, тарелки, ножи, спросил ворчливо:
— А тебе что, не нравится?
— Нравится. Особенно розы.
— Проняло все-таки, — вздохнул Ревский.
— Проняло. Главное — знаю, что даже такой чревоугодник, как ты, есть их не будет.
— Почему же? Из некоторых сортов роз получается отличное варенье. Могу угостить.
— Нет уж, спасибо. По-моему, это что-то вроде каннибализма.
— А баранина не каннибализм?
— Нет, это шашлык. — Лорка огляделся вокруг. — Хорошо здесь. Только уж очень много всякого зверья.
Ревский усмехнулся:
— Хочешь, угощу раками? Ну-ну, не буду. Иди мой руки вон там, в фонтанчике.
— Просто в воде? — с интересом спросил Лорка, поднимаясь на ноги.
— И это говорит командир патрульного корабля! Исследователь иных миров.
Лорка мыл руки с тщательностью врача, готовящегося к хирургической операции. Не оборачиваясь и не поднимая головы, он сказал:
— В иных мирах я на работе, а здесь на отдыхе. На отдыхе мне нужен комфорт, стерильная чистота, кондиционированный воздух, безмолвные всепонимающие киберы, людская толпа, высотные здания, воздушные мосты и случайные знакомства. А не дурацкая природа со зноем, вонью, мухами и тараканами.
— Где это ты видел мух и тараканов? — возмутился Ревский. — Они только в заповедниках сохранились!
— Ну, божьи коровки, какая разница. — Лорка распрямился, стряхивая влагу с рук. — Сушилка у тебя есть или ты вытираешь руки об траву?
— Об штаны. Смотри лучше, командир.
— И правда. — Лорка был откровенно рад, обнаружив рядом с фонтаном стандартный сухой дезодорантно-стерилизующий душ. — Оказывается, ты вовсе не чураешься достижений цивилизации. Может быть, этот сад — просто декорация, а насекомые — киберы?
Лорка с наслаждением подставил под свежую распылённую струю воздуха руки, голову, лицо и открытую шею. Все это он делал с ленивой грацией сытой кошки, занимающейся своим туалетом.
— Пантера, — завистливо и грустно пробормотал Ревский, — большая рыжая пантера. Тигр! — И громко добавил: — Хватит нежиться. Иди пробовать продукты моей декорации.
Лорка перекрыл воздушную струю и направился к столу. Ревский с удовольствием смотрел, как он идёт, мягко, непринуждённо, не идёт, а танцует.
— Почему не ликвидируешь хромоту?
— Альта говорит, что хромота мне ужасно к лицу, а я ей верю. — Лорка уселся за стол и погладил, скользнул пальцами по бокалу. — А это что, вино?
— Угадал. Натуральное, виноградное, выдержанное. С тонким букетом.
Легонько покачивая бокал, Лорка скептически разглядывал его содержимое.
— Ты посмотри на свет, — поддразнил Ревский.
Лорка поднял бокал на уровень глаз. Тёмный тяжёлый напиток играл, светился насыщенным рубиновым огнём.
— Красиво, — тихо сказал Лорка, — красиво и страшно. Как огонь. Пленённый, замученный огонь.
— И правда огонь, адский огонь — жжёт.
Все ещё разглядывая на свет вино, Лорка тихо, совсем без эмоций продекламировал:
— «Сэр Грейвс взглянул назад и увидал в ночи звезды, замученной в аду, кровавые лучи».
— Кто это написал? — после паузы спросил Ревский.
— Так, один империалист.
— Какой империалист?
— Это было давно, Теодорыч, — успокоил его Лорка. — Киплинг, который Ричард, а также Рихард и Редьярд. Поэт, писатель, журналист, глашатай империализма. Не слыхал?
— Не слыхал. Здорово написал этот глашатай.
— Здорово, — согласился Лорка и, не поднимая на него глаз, спросил: — Что ты на меня так смотришь, Теодорыч?
— Так, — и попросил: — Да пей же ты, Федор!
Лорка отпил маленький глоточек, сморщился, одним глотком ополовинил бокал и сморщился ещё больше.
— Ни кисло, ни сладко, ни горько. Во рту вяжет, в горле жжёт, и в общем гадость. Что-то вроде сока с хреном.
— Ты хоть и сноб, а человек беспробудно тёмный, — с сожалением констатировал Ревский. Он отпил из своего бокала и старательно изобразил на лице наслаждение.
— Это называется неповторимым букетом. Вино это получило Гран-При на конкурсе любителей-виноделов!
— Честно? Тогда допью. — Лорка лихо опрокинул бокал и сморщился. — Ты прав, Теодорыч, я человек тёмный. Люблю виноград и не люблю вино. Может быть, с годами исправлюсь?
Он сунул в рот большущую сизую виноградину с грецкий орех величиной. Ревский, с улыбкой глядя на него, подумал: «Ни черта ты не исправишься, таким и помрёшь. И боюсь, скорее это будет рано, чем поздно».
Лорка, с любопытством мальчишки пробовавший то один сорт винограда, то другой, спросил:
— А белый что — недозрелый?
— Дозрелый, — успокоил Ревский. Он сидел, опершись локтями на стол, и внимательно смотрел на Лорку. — Просто сорт такой. У него букет хорош.
— И тут букет? — засмеялся Лорка, переключаясь на белый виноград.
— Ну как, Федор? — вдруг спросил Ревский. — Принимаешь командование кикианской экспедицией?
Лорка мельком взглянул на старого космонавта.
— Так ты для этого пригласил меня в гости? А я — то думал — на виноград!
— Принимаешь? — Ревский словно не слышал его шутливой реплики.
— А почему отказался Ким?
— Барма отказался. А Ким не пожелал браться за дело без своего напарника.
Лорка бросил в рот крупную виноградину, раздавил её языком и не совсем внятно проговорил:
— Вот и мне надо посоветоваться со своим напарником, с Тимом. Если он согласится, тогда можно серьёзно обсудить предложение совета.
Ревский помрачнел и угрюмо буркнул:
— Тим не согласится.
Лорка удивлённо взглянул на него.
— Ты так уверен? Почему?
— Твой друг и напарник Тим погиб, — бесцветным голосом сказал Ревский, не поднимая глаз от стола.
Лорка уронил виноградину.
— Что? Что ты сказал?
— Погиб Тимур Корсаков, твой друг и напарник до космосу, — теперь уже жёстко повторил Ревский.
Лорка расстался с Тимом всего два дня назад, он проводил своего друга до трапа баллистической ракеты, которая шла вокруг света с посадкой на Гавайях и Бермудских островах. И вдруг такая весть!
— Теодорыч, — с остатками надежды тихо попросил Лорка, — не надо так шутить, Бога ради.
— Какие, к черту, шутки! — окрысился Ревский, не совладав с собой.
Лорка хотел что-то сказать, но спазма вдруг перехватила горло и скривила губы. Разумом он уже понял и поверил, что Тима — одного из самых близких ему людей во всем мире — больше нет, но сердце бунтовало и верить отказывалось. Это противоборство чувств и мыслей корёжило, ломало психику безжалостнее и горше физической боли.
