Рэй Брэдбери - Банка
Тут только лед тронулся. Приятели стали приподниматься, вытягивать шеи. Осознав, что предстоит увидеть нечто необычное, приблизились. Они держались небрежно, только пошире расставили ноги, чтобы не упасть от удивления. Вокруг банки и ее содержимого сомкнулся кружок странноватых физиономий. Впервые в жизни поступая согласно заранее задуманной стратегии, Чарли со звоном захлопнул крышку.
— Кто хочет рассмотреть получше, заходите ко мне! Банка будет там, — великодушно объявил он.
Том Кармоди сплюнул со своего насеста на галерее:
— Ха!
— Покажи-ка еще, — крикнул Дедуля Медноу. — Это мозг?
Чарли тряхнул вожжами, и лошадь, спотыкаясь, тронулась.
— Заходите ко мне! Добро пожаловать!
— А что скажет твоя жена?
— Она нам головы открутит!
Но Чарли с фургоном уже спускались с противоположного склона холма. Приятели, не расходясь, глядели ему вслед и вяло переговаривались. Том Кармоди тихонько божился на галерее…
Когда Чарли взобрался по ступенькам своей хибары, неся банку, которую готовился водрузить на трон в гостиной, ему представлялось, что отныне его обиталище превратится во дворец. Воцарившийся монарх недвижно поплыл в своей личной луже, высоко на полке над шатким столом.
Банка была подходящим средством, чтобы рассеять серое однообразие в этом доме на краю болота.
— Что это у тебя?
Услышав высокое сопрано Тиди, он встрепенулся. Тиди выглядывала из дверей спальни, ее худое тело было облачено в выцветшую голубую пижаму, тусклые волосы, убранные в узел, не скрывали красных ушей. Глаза у нее были такие же выцветшие, как пижама.
— Ну, — повторила она. — Что это?
— А как ты сама думаешь, а, Тиди?
Небрежно покачивая бедрами, она сделала шажок вперед. Ее глаза были прикованы к банке, губы раздвинулись, обнажая мелкие кошачьи зубки.
Мертвая белесая штуковина в сыворотке.
Тиди стрельнула тускло-голубыми глазами на Чарли, на банку и снова — на Чарли, на банку; быстро крутанулась, чтобы схватиться за стену.
— Оно… оно похоже… Оно… похоже… на тебя… Чарли! — хрипло выкрикнула она.
Дверь спальни хлопнула у Тиди за спиной.
Встряска не затронула содержимого банки. Но Чарли замер с бешено бьющимся сердцем и вытянутой шеей, провожая жену взглядом. Когда сердце немного унялось, он обратился к штуковине в банке:
— Который год я корячусь, обрабатываю низинный участок, а она забирает деньги и прямиком к своей родне; проводит там больше двух месяцев подряд. Мне ее не удержать. Она и ребята из магазина, они надо мной смеются. И я ничего не могу поделать, потому что не нахожу на нее управы. Но, черт, я постараюсь!
Содержимое банки ответило философским молчанием.
— Чарли?
Кто-то стоял в дверях.
Чарли вздрогнул, обернулся и тут же расплылся в улыбке.
Это была часть компании, коротавшей досуг возле универмага.
— Мы вот, Чарли… мы… то есть… мы подумали… мы пришли посмотреть на это дело… что ты держишь в банке…
Июль с жарой прошел, настал август.
Впервые за долгие годы Чарли чувствовал себя счастливым, как кукуруза, пустившаяся в рост после засухи. Это было благословение, слышать вечером, как шуршат ботинки в высокой траве, как очередной посетитель сплевывает в канаву, прежде чем взойти на веранду, как скрипят доски под тяжелыми шагами еще одного, как стонет дом, когда в дверь упирается чье-то еще плечо, и чей-то еще голос спрашивает из-под волосатого запястья, утирающего рот:
— Можно к тебе?
Впуская прибывших, Чарли держался с нарочитой небрежностью. Всем предлагались стулья, ящики из-под мыла; на худой конец можно было устроиться на корточках на ковре. И к тому времени, как настроят свои ноги к летнему песнопению сверчки и раздуют горло лягушки — певицы с зобом, готовясь огласить криками необъятную ночь, в комнату набивалось видимо-невидимо народу с низинных земель.
Вначале никто не произносил ни звука. В подобные вечера люди входили, рассаживались и первые полчаса старательно катали самокрутки. Делали в бурой бумаге ямку, аккуратно насыпали туда табак, собирали его в кучку, трамбовали. Так же они собирали в кучку, трамбовали и скатывали свои мысли, страхи и вопросы, приготовленные к вечеру. Это давало им время подумать. Заглянешь в глаза гостю, готовящему самокрутку, и видишь, как трудится за ними его мозг.
Это напоминало незамысловатые церковные собрания. Гости сидели на стульях, на корточках, опирались на оштукатуренные стены и по очереди с почтительным изумлением поднимали взгляд на полку, где стояла банка.
Никому не приходило в голову просто взять и уставиться. Это было бы дерзостью. Нет, они неспешно обводили глазами комнату, рассматривали все знакомые предметы, что попадали в поле зрения, и непроизвольно натыкались на банку.
И по чистой случайности, разумеется, взгляд надолго задерживался на том самом месте. В конце концов выходило так, что глаза всех присутствующих, как булавки в подушечке для булавок, смотрели в единый центр. Тишину ничто не нарушало, разве что кто-нибудь начнет громко обсасывать кукурузный початок. Или послышится на веранде топот босых детских ног. И раздастся иной раз женский крик: «А ну, ребятня, ступайте отсюда! Живо!» Хихиканье, негромкое как плеск воды, и снова топот: дети побежали пугать лягушек.
Чарли, разумеется, находился на переднем плане, в кресле-качалке, с клетчатой подушкой под тощим задом. Он неспешно раскачивался, наслаждаясь славой и востребованностью, какие полагались владельцу банки.
Что до Тиди, то она виднелась в глубине комнаты, в тесной, как серая гроздь винограда, группе женщин, ожидавших своих мужей.
По лицу Тиди можно было заподозрить, что она от зависти вот-вот сорвется на крик. Но она молчала и только следила, как мужчины, тяжело ступая, входят в гостиную, рассаживаются у ног Чарли и устремляют взгляд на эту граалеподобную штуку; никто не дождался из ее отвердевших, как недельный бетон, губ ни единого приветственного слова.
Выдержав подобающую паузу, кто-нибудь — хотя бы старый Дедуля Медноу с Крик-роуд — прочищал свое старое горло, щурясь, склонялся вперед, проводил иной раз языком по губам, и все замечали, как ходят ходуном его загрубелые пальцы.
Это был намек, что пора готовиться к разговору. Все настораживались. Устраивались основательней, как свиньи в теплой грязи после дождя.
Дедуля молча смотрел, облизывая губы длинным, как у ящерицы, языком, откидывался назад и произносил своим всегдашним высоким старческим тенором:
— Что бы это могло быть? И «он» это, или «она», или попросту — «оно»? Проснусь, бывало, среди ночи и ворочаюсь на маисовой рогоже: как там, думаю, эта банка поживает в темноте. И эта штуковина там плавает, тихая такая, белесая, вроде устрицы. А то, бывает, разбужу Мамулю, и мы думаем вместе…
