Айзек Азимов - Золото
Поэтому мы должны перевести для них архаику и все непривычное. Голоса, чьи возможности превышают человеческие, станут интерпретировать слова тембром и ритмом. Меняющиеся образы усилят воздействие слов.
Сейчас мне понравилось, как менялось лицо Гонерильи, когда Лир произносил проклятие. Зритель сумеет оценить, какой разрушительный эффект произвело на нее проклятие, хотя железная воля королевы удержала ее от словесного выражения своих чувств. Следовательно, зритель ощутит этот разрушительный эффект и на себе, пусть даже некоторые слова Лира прозвучат для него странно и архаично.
Поэтому не забудьте, что шута следует делать старше при каждом его появлении на сцене. Он и так с самого начала выглядит слабым, болезненным человечком, его сердце разбито после потери Корделии, он напуган смертями Гонерильи и Реганы, потрясен бурей, от которой Лир, его единственный защитник, не смог его защитить — а под бурей я подразумеваю и погоду, и реакцию дочерей Лира. И когда он последний раз выходит на сцену в шестой сцене третьего акта, зрителю должно стать ясно, что шуту предстоит умереть. Шекспир этого не говорит явно, и про это должно сказать лицо самого шута.
Однако с самим Лиром придется еще поработать. Его голосу совершенно правильно придали некоторое шипение. Лир брызжет ядом; это человек, у которого после утраты власти не осталось ничего, кроме злобных и резких слов. Он стал коброй, неспособной нанести удар. Но это шипение должно стать заметным не ранее определенного момента. Меня больше интересует фон.
За фон отвечала женщина по имени Мэг Кэткарт. Она занималась созданием фона с самого зарождения технологии компьюдрамы.
— И какой же фон вам нужен? — небрежно поинтересовалась Кэткарт.
— Змеиный мотив, — ответил Уиллард. — Создайте его, и можно будет уменьшить шипение в голосе Лира. Разумеется, я не хочу, чтобы вы продемонстрировали зрителю змею. Это настолько очевидно, что не сработает. Мне нужна змея, которую зрители не увидят, но смогут ощутить, не совсем понимая, почему у них возникает это ощущение. Я хочу, чтобы они знали, что змея здесь есть, не понимая, откуда она взялась; тогда это напугает их до глубины души — а это именно то чувство, которое должен вызвать монолог Лира. Так что когда начнем переделывать эту сцену, Мэг, выдайте нам змею, которая на самом деле не змея.
— И как это сделать, Джонас? — спросила Мэг, считая себя вправе обращаться к нему по имени. Она знала себе цену и была уверена, что Уиллард ее тоже знает.
— Понятия не имею. Если бы имел, то был бы специалистом по фону, а не каким-то паршивым директором. Я знаю лишь, что хочу. А воплотить мои желания — ваша работа. Мне нужны извивы длинного тела, образ змеиных чешуек — но до определенного момента. Вспомните, как Лир произносит: «Насколько злей змеиного укуса неблагодарность детища». В этих словах мощь. К ним подводит весь его монолог, и это одна из самых знаменитых цитат из Шекспира. И эта фраза шипящая. В ней есть «с» в «насколько» и «укусе», и «з» в «злей» и «змеиного». Такое можно прошипеть. Если как можно больше сдерживать шипение во всех его предыдущих словах, то тут его можно выдать на полную катушку, сфокусировать его на лице Лира, придать его словам ядовитость. А на этом фоне может появиться змея — хотя словами про нее ничего не говорится. Мгновенная вспышка, образ распахнутой змеиной пасти, и еще зубы, зубы — когда Лир произносит «змеиного укуса», должны на долю секунды появиться зубы.
Уиллард внезапно почувствовал, что очень устал.
— Ладно, — сказал он. — Попробуем снова завтра. Я хочу, чтобы каждый из вас мысленно прошелся по всей сцене и попытался выработать стратегию будущей работы. Все ваши задумки должны взаимно состыковываться, поэтому советую пообщаться друг с другом и все предварительно обговорить, а самое главное — прислушиваться ко мне, потому что я не работаю за инструментом и представляю пьесу целиком. И если я кажусь вам тираном не хуже Лира, что ж — такая у меня работа.
Уиллард приближался к сцене бури, к самой трудной части этой труднейшей пьесы, и ощущал себя полностью выжатым. Дочери выгнали Лира на улицу в сопровождении одного лишь шута, под ураганный ветер и проливной дождь, и от такого обращения он едва не сошел с ума. Ему даже буря показалась лучше дочерей.
Уиллард указал жезлом, и появился Лир. Новый взмах — и возник шут, цепляющийся за левую ногу Лира. После следующего взмаха загремела буря — выл ветер, хлестал дождь, вспыхивали молнии и громыхал гром.
Разбушевавшаяся стихия невольно притягивала к себе внимание, но и фигура Лира начала увеличиваться, пока не стала огромной, как гора. Буря его эмоций не уступала буре природной, и его голос перекрывал вой ветра. Его тело утратило осязаемость и начало колыхаться на ветру, словно превратилось в грозовую тучу и состязалось на равных с безумием атмосферы. Лир, преданный дочерьми, бросал вызов буре, и голосом, перекрывающим возможности человеческого, взывал к ней:
Дуй, ураган, пока не треснут щеки!
Дуй! Свирепей! Ярись! Клубитесь, хляби
Земные и небесные, пока
Не захлебнутся флюгера на башнях!
Вы, молньи — огненные вещуны
Раскалывающих дубы ударов, —
Спалите белые мои седины!
Ты, всесокрушающий гром, разбей в лепешку
Брюхатый шар земли, размолоти
Природы кладовую, уничтожь
Неблагодарное людское семя!
Его прерывает шут, чей пронзительный дрожащий голосок делает слова Лира более героическими по контрасту. Он умоляет Лира вернуться в замок и помириться с дочерьми, но Лир его даже не слышит и продолжает греметь:
Греми, хлещи, раскатывай, рази!
Я не отец ни молниям, ни вихрю.
Я не давал вам царств, не звал детьми.
Я не виню вас — тешьтесь надо мной,
Одряхшим, презираемым и слабым.
И все же неужель не стыдно вам
С двумя мерзавками объединяться
Против седой и старой головы?
О, это подло, по-холопьи подло!
Граф Кент, верный слуга Лира (хотя король изгнал его в припадке ярости), отыскивает Лира и пытается отвести хоть в какое-то укрытие. После интерлюдии в замке графа Глостера действие возвращается к Лиру, и его приводят — вернее, затаскивают — в хижину.
И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.
Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:
