Елена Грушко - Венки Обимура
— Откуда знают, что кикимору-таки родила Степушка?
— Ах, неверуща! — заплескала ладошками Ненила. — Кикимора, как есть кикимора! Ерема-знахарь сказывал; тонешенька, чернешенька, тулово что соломина, голова малым-маленька, с наперсточек! Ни с кем она, проклятая, не роднится, одна у нее радость: все губить, все крушить, на зло идти, мир крещеный мутить.
Наташка так и задрожала. На счастье, в избу ввалился Митрей — муж Ненилы, дюжий, ражий мужик. В дверь повеяло пролетьем, талым снегом… Наташка схватила душегрейку, шалюшку да будто за делом — прочь. Не удержалась, однако: ноги сами понесли к заколоченной избе.
Вспомнила, как на Герасима-грачевника деревенский знахарь Ерема, черный да вертлявый мужичок, изгонял из дому Степаниды и Никифора кикимору. Обычай велел хозяевам в такую чародейную ночь уходить из избы, чтобы знахарь сам мог справиться с поганой гостейкой, но ушел один Никифор, а Степанида осталась, потому что не столько избу, сколько грешное бабье чрево облюбовала нечисть. Наташка словно бы видела, как подруженька ее, обхватив свой тяжелый, проклятый живот, неподвижно сидела в бабьем куту, у волокового оконца, за которым сгущалась ночь, а знахарь проворно обметал углы, выгребал мусор из-под печки, сжигал его, сновал туда-сюда и все приговаривал, приговаривал обаянные слова, пока не закричала Степанида дурным голосом, не повалилась навзничь… Крик родильницы звенел над деревней, а Ерема бормотал:
— От силы нечистой зародилось во чреве сие детище, проклинали, его отец с матерью еще до рождения, кляли-бранили клятвой великою: не жить бы ему на белом свете, не быть бы ему в обличье человека, гореть бы ему век в смоле кипучей, в огне неугасимом! Унеси, нечистая сила, дите свое из утробы матери за тридевять земель, нареки его там кикиморой, отдай на взращение кудеснику в горы каменные. Расти ему там в холе-неге на беду всему роду человеческому, научаться премудростям, лютому волшебству всякому!..
Так оно, знала Наталья, и вышло. Родила Степанида незнамо кого, положили того клятого младенчика в корзинку, тряпицей принакрыли, унесли от обеспамятевшей матери, да не в каменные горы — не было гор окрест Семижоновки, — а в дремучий лес, в чащу темную, поставили на крылечко избушки, где жил старый кудесник, колдун лесной. Сказывали, черную науку он знал, душеньку свою в недоброе место продал!
А чуть оклемалась Степанида, посадил ее Никифор на телегу, нагруженную скарбом, избу заколотил и подался от позора в края далекие. Облила Степанида слезами дорогу, — да что: суров мужик, терпи, баба!
«Все губить, все крушить, на зло идти…» — вспомнилось Наташке. Уткнула она лицо в шалюшку и бегом от заколоченной избы. Чур, меня, чур!
* * *Ты запой, ты запой, жавороночек,
Жавороночек ты, весенний гость,
Про тое ли про теплую сторонушку,
Про тое ли про земли про заморские,
Заморские земли чужедальние,
Где заря с зоренькой сходится,
Где красно солнышко не закатается,
Где тепла вовек не отбавляется!..
Летела ребячья веснянка над Семижоновкой, долетела она и до лесу дремучего.
Мартовское солнце посылало скупые лучи сквозь ветви огромной липы на крыльцо и крышу почерневшей, замшелой избушки. Только малая прогалина перед дверью была чиста от зарослей, а к стенам вплотную подступали деревья. Перед самой избой торчал широкий осиновый пень, в который был воткнут нож.
Тонкий луч солнца медленно сполз с кровли и лег на узкие плечи беловолосого, синеглазого отрока. Он сидел на крылечке, нетерпеливо высвобождая ноги из небольшой ивовой корзинки… Отбросив наконец плетенку, он обхватил худыми руками колени, скорчился, чтобы хоть немного согреться, и тихо, словно бы бессознательно, пробормотал:
Ты пропой-ка, пропой, пташка малая,
Пташка малая, голосистая.
Про житье про нездешнее…
Его острые лопатки торчали, словно маленькие белые крылышки, а зубы иногда пускались в перестук.
За деревьями послышались диковинные звуки. Не то пел кто-то без слов, не то свистал, не то аукал, хохотал иль плакал, гукал по-птичьи, шипел по-змеиному, бил в ладоши, топотал, хрустя валежником. Вот ближние заросли расступились, на поляну выскочил чудного вида человек. Голова клином, борода лопатой, а лоб безволосый. Грива набок зачесана, старый кафтанишко навыворот надет, застегнут криво. Сам из себя — словно коряжина, в человечье платье наряжена. Притопывая, приплясывая, обошел избушку, не сводя глаз с парнишки, замершего на крыльце, да и пропел-проскрипел:
Красная девица во лугах гуляла,
Во лесах бродила — сына породила.
Она гнула люльку, что с дуба корку,
А пеленки рвала, что с клену листья,
А свивальник драла, что с липы лыко…
Сел с краешку пенька, поковырял лапоток, а потом закивал приветливо:
— Здоров будь, дубовик-кленовик-липовичок-березовичок!
— Сам липовичок! — огрызнулся парнишка застуженным баском. — Дал бы лучше одеться! Зазяб я, не видишь?
Мужичок потянул было с плеч кафтанишко, да вдруг сунул корявые пальцы в рот и так свистнул, что зашумели прошлогодним ржавым листом дубы, а с липы свалился сук, устоявший и против зимних бурь.
Серой тенью вымахнул на поляну огромный филин, и пареньку почудилось, будто он крыльями выгнал из кустов еще одного мужика, одетого не в пример первому, только вот с ошалелым от страха лицом.
— Чеснок, чеснок! — выкрикивал он. — Шел, нашел, потерял! Изыди, хитник лукавый!
Парнишка при звуке этого голоса так и вздрогнул.
— Не бойсь, Ерема! — хмыкнул корявенький. — Не трону, так и быть. Чего тебе надобно? Михайлу ищешь? Нету его.
— Знаю, знаю, — трясся Ерема. — Я корзинку тут… корзиночку забыл. В ней кикиморка была, а на что кикиморке корзиночка? И так ладно будет!
Увидев у крыльца опрокинутую плетенку, он подхватил ее и ошеломленно выговорил:
— А где ж кикиморка?
Корявый зашелся в хохоте. Загудел лес, ветки о ветки ударились.
— Бесоугодники, — пробормотал Ерема. — Чтоб вам изо лба глаза выворотило на затылок! Чтоб вам!..
Филин, который сидел себе тихо да недвижно на плече у корявенького, вдруг как заплещет толстыми крылами, как заухает.
— Белый Волк идет, — таинственно молвил мужик-коряжина. — Уноси, Ерема, ноги, пока жив. Другим разом приходи.
— Бес, бес играет вами на пагубу вам, — твердил Ерема, кидая ненавидящие взоры по сторонам. — Чародеи проклятущие! — И с шумом ломанул в чащу.
— Ерема… — медленно выговорил отрок. — Знахарь. Я его голос вспомнил. Он меня изгонял-заговаривал.
