Герберт Уэллс - Первые люди на Луне. Пища богов
Про Уэллса нельзя сказать ни того, ни другого. Он с детских лет — и всегда совершенно по-детски,считая это чем-то абсолютно естественным,— был уверен в своем исключительном месте в мире и совершенно точно знал, на что должен употребить свое влияние: на то, чтобы переделать мир. Основательнейшим образом. Меньшее его не устраивало.
Причины у него для этого были двоякие.
Во-первых, он видел, с какой неприязненной гримасой жизнь встречает бедняка вроде него. Мир, в который он вступил, оказался удивительно неуютным и неустроенным.
Во-вторых, по мере того как он узнавал мир, он все больше понимал — он понял это заметно раньше других,— что мир должен измениться или погибнуть.
Мальчиком он, конечно, понял только первое. Зато понял быстро и усвоил накрепко.
Мать у него была горничная, отец — младший садовник. Правда, как считали родители Уэллса, происхождения они были хорошего.
Отец матери одно время, пока не разорился, держал деревенский трактир, а второй дед был старшим садовником и сам отдавал распоряжения младшим садовникам, где выкопать яму, где постричь кустарник. Но родители Уэллса таких высот уже не достигли. Единственное, что им удалось,— это купить на сорок фунтов, доставшихся в наследство, тесный двухэтажный домик в Бромли, неподалеку от Лондона.
В комнате, выходившей окнами на улицу, располагалась посудная лавка. Собственно, ради этой лавки Уэллсы и купили домик. Им очень хотелось быть людьми независимыми и именоваться не слугами, а «коммерсантами».
К сожалению, с коммерцией у них ничего не вышло. Конечно, никто не запрещал теперь Уэллсам именовать себя «коммерсантами» или даже, если угодно, «негоциантами». Это право, если не подходить к делу строго, лавка им давала.Только вот дохода она не давала. В Бромли жили люди аккуратные, бережливые. Посуду они не били. И не покупали.
И все-таки, как скоро выяснилось, у них тоже были свои слабости. Они любили крикет. А в этом деле Джозеф Уэллс мог оставить позади себя кого угодно. В ученье он в свое время не отличился, к профессии своей тоже интереса особого не почувствовал да и в лавке не мог долго высидеть, но вот мяч всю жизнь гонял с истинным увлечением. Джозеф стал профессиональным крикетистом, и семье теперь было на что прожить.
Впрочем, ему грозила обычная судьба профессионального спортсмена. С возрастом — а он и без того начал выступать очень поздно — или после первой серьезной травмы он мог оказаться никому не нужным. Так и случилось. Джозеф сломал ногу, и семья начала голодать. Правда, к этому времени в лавке продавались уже не только тарелки и чашки, по и принадлежности для крикета, но это разве что спасало от голодной смерти.
Теперь Уэллс-старший окончательно понял, что был всегда неудачником. Жена это поняла много раньше.
В доме было мрачно, не прибрано, голодно. День за днем проходили в неподвижной молчаливой тоске. Чисто вымытые, отутюженные, обштопанные дети уходили в школу из мрачного, грязного, тесного дома. Мать кое-как споласкивала тарелки и, подумав, не забыла ли она наказать им, чтоб они никому — не дай бог! — не сказали, что получили на завтрак по две картофелины и по кусочку селедки, садилась записывать в дневник свои обиды и огорчения.
Она никогда не была какой-нибудь хохотушкой и всегда считала, что истовая религиозность вполне заменяет суетное веселье, но теперь у нее все плотнее сжимались тонкие губы и все неподвижнее делался взгляд.
Едва подрастут дети, она оставит и этот дом, стоивший ей здоровья и молодости, и этого неудачника, доставшегося ей в мужья (на все воля божья!), и вернется туда, где не знала этой тоски и этих забот,— в старый дворянский дом, куда ее когда-то отдали горничной и где она теперь по возрасту и опыту своему может претендовать на положение экономки…
А Герберт любил этого неудачника. Да ему и в голову не приходило, что отец у него неудачник. Это был отец, которого бы всякий мальчишка себе пожелал. Его знали и о его победах вспоминали все крикетисты в округе. А потом, когда он не мог больше играть, они ходили на дальние прогулки втроем — он, отец и старший брат Фрэнк, и отец столько интересного рассказывал им о животных, растениях, о сельской местности, где так давно уже жили Уэллсы.
Взрослый Уэллс будет потом всю жизнь, из романа в роман, любовно описывать эту вот сельскую Англию и с неохотой описывать город…
Эти Уэллсы все друг друга стоили.
Фрэнк, например. Вроде бы совсем уже удалось вывести его в люди — так нет, не выдержал благоприличной жизни. Поначалу устроился очень удачно — приказчиком в мануфактурной лавке. Выгнали. Правда, не по его вине. Ну, поискал бы хорошего хозяина, порядочного. Не стал. Сделался бродячим ремесленником. Работа как раз по нему: не столько работает, сколько болтается по окрестностям и чешет язык с каждым встречным и поперечным.
Но Герберт и того хуже. С ним совсем сладу нет.
Сначала тоже казалось, что он подает надежды. В школе говорили, что он способный. Но куда девались эти способности — непонятно. Из одного магазина прогнали, из другого сам сбежал. Только и годится на то, чтобы книжки читать. Наверно, все на свете книжки уже прочитал, а все читает, читает…
…Дальше произошло непонятное. Книжки,которые мешали жить, сделались средством к жизни. Сперва Герберта взяли в помощники учителя, потом в студенты к профессору Хаксли — в Лондон выписали, дорогу оплатили, стипендию дали.
Да, Герберт поднимался все выше и выше. Он стал преподавателем университета и автором учебника биологии, журналистом, писателем. В двадцать девять лет его узнала вся Англия,в тридцать с небольшим — весь мир.
Рядом с мальчиком и юношей Уэллсом не было биографов и летописцев. О годах, проведенных в Бромли, и о первом появлении в Лондоне рассказал нам сам Уэллс в своей автобиографии ив нескольких романах. Об Уэллсе —признанном писателе — немало рассказали другие.
Он был небольшого, совсем небольшого, роста, полноватый, со слишком длинными руками и теноровым голосом, неожиданным для человека такой комплекции. Когда он бывал очень усталым или подавленным, то казался человеком сдержанным, когда бывал в особенно хорошем настроении, то казался человеком превосходно воспитанным. В иных случаях нельзя было сказать ни того, ни другого. Зато почти всегда можно было заметить, как ему все на свете интересно.
Перед нами мелькают кадры старой кинохроники. Вот сходит с самолета прилетевший в Москву Уэллс. Выходит, здоровается. Лицо замкнутое. Он не смотрит в камеру— еще одну камеру из тысяч, нацеленных на него за годы успеха. Но вот он быстро обернулся, что-то сказал, и видно — до чего ему все интересно! Вот он у академика Павлова. Сотрудники уселись в ряд для групповой фотографии. Посредине Узллс. Но как хорошо, что снимает кинокамера, а не фотоаппарат! Фотография могла бы и не получиться. До чего неспокоен Уэллс, как он смотрит все время по сторонам, как не сидится ему на месте! Потом вместе с Павловым он смотрит обезьян. И опять у него другое лицо — внимательное, спокойное, освещенное доброй улыбкой.
