Генрих Альтов - Золотой лотос. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов
Старик, укутанный теплым пледом, лежал в кресле на веранде. Внизу, под обрывом, тихо плескалось море. По потолку веранды перекатывались светлые пятна — солнечные блики, отраженные волнами.
— Садись, — негромко произнес старик. По обычной своей манере он не поздоровался и ни о чем не спросил.
Ланской сел на грубо сколоченную, некрашеную скамейку. Старик, глядя на море, сказал:
— Видел твои работы. Умеешь. Получается.
Он пожевал губами, в желтых глазах промелькнул огонек.
— А помнишь, тогда… ты только приехал… первая работа… не рассчитал, сколол кусок, хотел его наложить. Что я тебе тогда сказал?
— Вы сказали словами Вазари: «Заплаты подобного рода простительны сапожникам, а не превосходным мужам или редкостным мастерам, — вещь весьма позорная и безобразная и заслуживает величайшего порицания».
Старик беззвучно смеялся. Его тощая жилистая шея дрожала, лицо сморщилось.
— Запомнил? Это хорошо. У меня плохая память… Сколько мне лет? Да, да, сто семь. В каком году я родился?
— По новому летосчислению…
Он стукнул костлявым кулаком по подлокотнику кресла.
— Не надо нового! Не привык я к нему… По старому.
— В тысяча девятьсот сорок пятом году.
— А тебе сколько лет?
Ланской ответил.
— Молод. Очень молод, — сердито сказал старик. — Ты почему этот барельеф… ну, как его… в честь Первой лунной экспедиции… сделал из лунного камня? На Земле не нашел материала? Фокусы!..
Ланской молчал.
— Фокусы, фокусы… — ворчал старик. — Видел я проект памятника погибшим астронавтам. Постамент, а на нем ракета — израненная, опаленная, с пробоинами, с умолкнувшими дюзами… Что скажешь?
Ланской ответил, что скорее всего это не очень удачная выдумка. Дело не в корабле, а в тех, кто летал на нем.
— Еще бы! — нетерпеливо воскликнул старик. — Через тридцать лет посмотрят люди на такой памятник и подумают: «Ну и корабли же были!» — и только. Надо изваять человека. Тогда и через тысячу лет он будет современником тех, других… Отвага не стареет.
Он закрыл глаза и долго молчал. Ланскому показалось, что он спит. Появилась женщина, такая же древняя, молча поправила плед, ушла. Внезапно старик поднял голову, цепко взглянул на Ланского, сказал:
— Работать не могу. А надо. Есть большое дело. Ты слышал об экспедиции Шевцова?
— Так, совсем мало, — ответил Ланской.
Старик опять разволновался.
— Почему? Читать перестал? Дальше своего камня не смотрел?
Он быстро затих.
— Ладно. Слушай. Надо сделать вещь на века. Я хотел — но не могу. Ты сделаешь. Я за тобой все время слежу. Другие — им поддержка нужна, подсказка. А ты сам соображаешь. Поэтому я тебя и не трогал. А сейчас позвал. Сделаешь эту работу за меня. Я обязательно доживу — видеть хочу… Слушай, Шевцова нет. Он снова ушел к Сириусу. Но телесвязь с ракетой еще продержится несколько дней. Ты вылетишь на эту… как ее?… Станцию Звездной Связи. Я все устроил, тебя встретят. Ты увидишь Шевцова и выслушаешь его рассказ. Понял?
Ланскому не хотелось спорить со стариком, но он все-таки очень осторожно спросил, почему нужно говорить с Шевцовым.
— Молод ты еще! — ласково оказал старик. — Поймешь, когда он тебе расскажет. Ты думаешь, твой барельеф… этот… лунный… откровение? Нет. Ты смотрел назад, в прошлое. Получилась иллюстрация. Молчи! Надо смотреть вперед.
— Даже если изображаешь событие далекого прошлого? — спросил Ланской.
— Всегда! Конкретный повод — только трамплин. Это и отличает великое творение от просто хорошего. Твои астронавты — путешественники. Отважные, смелые. Но только путешественники, открыватели. В будущее ты не заглядывал… — Старик устало махнул рукой. — Ладно. Ты сам это должен понять. Поговори с Шевцовым. Вылететь нужно сейчас. Потом вернешься. У меня есть эти… как они… отчеты, копия бортового журнала, решение Исследовательского Совета. С Шевцовым виделся. Он много рассказывал. На кристаллофоне записано. Нет, нет, молчи! Сначала ты должен сам услышать. Так лучше. И еще… — Он наклонился к Ланскому, остро взглянул ему в глаза. — На столе лежат мои инструменты. Принеси их.
Ланской принес плоский деревянный ящик, покрытый потрескавшимся, шероховатым лаком. Старик долго гладил крышку ящика длинными костлявыми пальцами. Он хотел открыть ящик — и не решался.
— Вот, — жалобно произнес старик. — Вот, возьми. Мне уже не надо. Возьми, возьми…
И сердито добавил: — Инструменты надежные. Новых выдумок не признаю. Этих… электрошпунтов в руки не брал. Вот. Теперь уходи.
Четвертая Станция Звездной Связи находилась на севере Европы, в Норвегии, на мысе Нордкап, Старенький двухместный реаплан, подвывая моторами, полз над плотным слоем белесых облаков. Пилот включил автоматическое управление, подмигнул Ланскому: «Сорок минут. Придется поскучать!» — и занялся иллюстрированным журналом.
Ланской думал о старике. Старик был великим мастером, но он никогда не умел свободно ориентироваться в проблемах науки и техники. И все же старик увидел нечто такое, чего Ланской увидеть не смог. Что именно увидел старик, Ланской не знал.
Но твердо верил, что старик действительно имел в виду нечто очень важное. Это было обидно, потому что Ланской любил науку и, как ему казалось, знал обо всех ее последних достижениях.
Даже в искусстве он выбрал самое «технологичное» — скульптуру. Искусство дало ему свободу поиска. Все времена, все народы, все темы, все материалы — такой простор и нужен был Ланскому.
Два года работал Ланской над барельефом «Первая лунная». Он долго искал идею скульптуры и сформулировал ее одним словом: «Открытие». Да, его астронавты были открывателями. Старик, как всегда, сразу определил главное. Но разве все, что делают астронавты, не есть открытие нового мира?…
Пилот взялся за штурвал. Моторы пискнули, затихли. Реаплан, со свистом рассекая воздух, рванулся вниз.
— Смотрите, смотрите, — закричал пилот, — вот и станция!
Над облаками возвышалась черная суживающаяся кверху башня. Облака наползали на нее, как волны, и сама башня была похожа на маяк в разбушевавшемся море.
— Тысяча семьсот метров, — сказал пилот. — На Азорских островах выше: две сто. Ну, теперь держитесь. Спустимся с ветерком.
Реаплан круто нырнул в облака. Обиженно застонали моторы. В кабине стало темно, автоматы включили освещение. Пилот склонился к приборному щиту, вытянул шею, по-детски наморщил узкий, с горбинкой нос. На мгновение наступило необыкновенное состояние невесомости, потом навалилась тяжесть, затянула все красно-серой пеленой. Моторы пронзительно взвизгнули и стихли. Подняв столб снежной пыли, реаплан мягко опустился на землю.
