Зиновий Юрьев - Люди и слепки
– Мисс Синтакис, я вас слушаю, рассказывайте, – сказал я девушке, когда мы вошли в небольшой, но очень опрятный домик.
– Позвольте мне угостить вас чем-нибудь? Тонисок, чай, кофе?
– Спасибо, но я вначале хотел бы выслушать ваш рассказ. Вам ведь тяжело и вы одиноки?
– Да.
Кэрол Синтакис подняла глаза и посмотрела на меня. Ее обезоруживающая честность, подавленность, я бы даже сказал, убитость кольнули меня в сердце.
– Прошу вас, мисс Синтакис, рассказывайте. Мы сделаем все, что можем. Первая Всеобщая ни когда не оставляет своих прихожан в беде.
– Да, да, я знаю, – с какой-то лихорадочной уверенностью почти выкрикнула девушка. – Кроме моей религии, у меня в жизни нет ничего. Я живу только в минуты погружения. Это моя жизнь. А в интервалах – какое-то скольжение серых теней по асфальту.
«Может быть, иным религиям и приходится охотиться за душами, как газетам за подписчиками, – подумал я, – но к нам в налигию людей гонит сама жизнь. Как загонщики зверей…»
– Что же случилось с вашим братом?
– Он исчез.
– Милая мисс Синтакис, расскажите мне, если вам не трудно, все по порядку. Когда и как исчез ваш брат?
– Это случилось позавчера. Днем я позвонила домой и разговаривала с Мортимером. У него было прекрасное настроение, а вечером, когда я вернулась в наш ОП, его не было.
– Он мог куда-нибудь уехать?
– Не знаю… Нет, он не мог.
– Почему вы так думаете? Вы в этом уверены?
– Если бы он куда-нибудь уезжал, то оставил бы мне записку. Взял бы, наконец, свою зубную щетку, пижаму, хоть что-нибудь.
– Вы уверены, что он написал бы вам? Какие у вас были отношения?
– Когда-то очень близкие. Еще до смерти матери он уехал работать по контракту. Вначале писал часто. Мы вообще любили друг друга. Морт старше меня на два года и всегда относился ко мне с такой, знаете, снисходительностью старшего брата. А потом его письма стали постепенно изменяться…
– В чем?
– Как вам сказать, брат Дики… Как будто они были такими же, как и до этого. И все же чего-то не хватало. Не было, наверное, той теплоты, что раньше… А может быть, мне это только казалось. После смерти мамы, я чувствовала себя совсем-совсем одинокой. Я боялась ночей. Стоило мне погасить свет, и я оказывалась одна на гигантском поле, безбрежном асфальтовом поле. Куда только хватал глаз – везде тянулся ровный, серый асфальт. Меня охватывал ужас, я что-то беззвучно кричала и бежала, бежала, а везде был асфальт. Тогда мне начинало казаться, что я вовсе не бегу, а стою на месте. Вы простите меня, брат Дики, что я так много говорю. Я сама не знаю, что со мной творится… Я так редко разговариваю с людьми… Иногда бессонной ночью лежишь и думаешь: кого бы завтра ни увидела, с кем бы ни встретилась – буду говорить, говорить, говорить. А назавтра увидишь совсем пустые глаза, смотрящие куда-то сквозь тебя, и язык прилипает к гортани. Я иногда думаю, что у меня полон рот несказанных слов. Мертвых, нерожденных слов… – Девушка вдруг вздрогнула, замолчала и тихо добавила:
– Простите…
– Не извиняйтесь, мисс Синтакис, мы же члены одной семьи. Кому же излить душу, если не брату по Первой Всеобщей? – сказал я как можно нежнее. Сердце мое сжалось от жалости и сострадания. Я ощущал все ее беспредельное одиночество в холодном асфальтовом мире. Мне были понятны эти чувства.
– Да, да! – воскликнула девушка. – Если бы не Первая Всеобщая, я бы не смогла жить. И дня не прожила бы.
– Конечно, мисс Синтакис, да святятся имена отцов-программистов в веках. Скажите, а где именно работал ваш брат?
– Он эмбриолог. После окончания университета долго не мог найти подходящую работу, а потом вот уехал.
– А куда?
– За границу. Адреса его я не знала. Он говорил, что это какое-то засекреченное место.
– Но ведь письма от него приходили? На них были штемпели? А куда вы ему писали?
– Да, конечно. Но штемпели были только местные. И писала я ему по местному почтовому адресу.
– Скажите, мисс Синтакис… брат присылал вам деньги?
– Да. Иначе как бы я могла жить здесь, в ОП? На свою зарплату я здесь даже собачьей конуры не смогла бы снять.
– Значит, Мортимер зарабатывал там неплохо?
– Точно не знаю, но, по-моему, даже очень неплохо.
– А рассказывал он вам о своей работе за границей? Ну хоть что-нибудь?
– Нет. Ни слова. Вначале я спрашивала, а потом перестала. Раз нельзя человеку рассказывать – значит нельзя. Думаю только, что работал он где-то на юге.
– Почему?
– Он вернулся очень загорелым. У нас так не загоришь, хоть целыми днями жарься на солнце.
– О чем же вы говорили с братом в день его исчезновения, когда позвонили домой?
– Да ни о чем особенном. Голос у Морта был веселый. Он сказал, что прикидывает, как снять нам домик побольше.
– Он вас ни о чем не спрашивал?
– Спросил, когда я приеду домой.
– Когда вы вернулись, мисс Синтакис, здесь было все, как обычно?
– Да. Только брата не было. Обычно он меня поджидает, и мы вместе обедаем, но вначале я не волновалась: ну, пошел погулять на полчасика.
– А когда вы начали беспокоиться?
– Часов в девять, когда стало уже совсем темно, ведь никто в это время и носа на улицу не высунет. Поселок наш хоть и охраняемый, но все-таки судьбу никто не хочет искушать.
– А вам не пришло в голову, мисс Синтакис, что Мортимер мог задержаться у кого-нибудь из друзей?
– Нет, это невозможно.
– Почему?
– Да потому, что у него нет друзей.
– Как, совсем нет друзей?
– Нет. За два месяца, что он приехал, при мне ему никто не звонил.
– Когда вы вошли в его комнату?
– Ну, точно я не знаю, было уже совсем поздно, часов, наверное, одиннадцать. Я себе просто места не находила. Проедет где-то машина, я вся застываю. Я подумала, может быть, он оставил мне записку. Зашла к нему в комнату – ничего. Еще раз осмотрела гостиную и прихожую. Около полуночи я позвонила в полицию, а они там только посмеялись. У нас, говорят, каждый день и отцы семейств рвут когти, а тут холостяк пошел погулять, не доложившись своей сестричке. Через неделю, если не появится, звоните снова, включим его в списки пропавших. Только утром, после ужасной бессонной ночи я сообразила позвонить на наш контрольно-пропускной пункт. Дежурный сержант был очень вежлив, попросил меня подождать у телефона, все проверил и сказал, что Мортимер Синтакис ни 25-го, ни 26-го, ни 27-го октября из ОП не выходил и не выезжал, и к нему никто не приезжал, и на территории поселка никаких происшествий не зарегистрировано. Вот и все, отец Дики.
Кэрол Синтакис как-то сразу осела в кресле, плечи ее опустились, глаза потухли. Видимо, пока она говорила, в ней еще жила надежда, но стоило ей высказаться, как она сама увидела, что надеяться-то, собственно, не на что. К сожалению, я это видел тоже.
