Говард Лавкрафт - Гипноз
Мой друг плыл далеко впереди меня в девственно голубом океане, и эта картина - юношеское выражение его лица, восторженного и светящегося - несла в себе нечто роковое. Внезапно возникший образ стал темным и сразу исчез, а я почувствовал впереди преграду, которую не смог преодолеть. Это было что-то похожее на другие, но в то же время плотнее: твердая, клейкая масса - если можно употребить подобные термины для определения качества в нематериальном мире.
Я ударился о барьер, а мой друг перелетел через него без труда. Я барахтался, стараясь скорее догнать его, потому что действие принятого наркотика подходило к концу. Наконец, я открыл глаза и в углу студии напротив себя увидел моего компаньона, бледного, растерянного, еще без сознания. Античные черты его лица поражали какой-то дикой красотой в зеленых и золотых лучах лунного света.
Через некоторое время он пошевелился. Боже, могло ли небо избавить меня от спектакля, невольным зрителем которого я стал?! Не могу передать, какие крики вырывались из его груди, какие адские видения отразились на мгновение в его черных глазах, расширенных от страха, могу лишь сказать, что я потерял сознание и оставался так до тех пор, пока мой друг опять не пришел в себя и не принялся меня трясти, надеясь таким образом, что я помогу ему изгнать из его души страшные муки и уныние.
Это было концом наших добровольных исследований в закоулках сна. Запуганный, раздавленный, дрожащий приятель, преодолевший страшный барьер, сказал, что отныне мы больше не должны путешествовать по этому беспредельному царству. У него не хватало смелости описать то, что он видел. Он к тому же заявил, что мы должны отдавать сну как можно меньше времени, даже если для этого потребуется принимать возбуждающие препараты. Он был полностью прав и вскоре я начал испытывать невыразимый страх каждый раз, когда проваливался в беспамятство. Выходя на время из этой неизбежной дремоты, я становился все более старым; одряхление же моего приятеля вызывало у меня тревогу.
Для человека нет ничего более ужасного, чем следить за морщинами, образующимися на его собственном лице, и видеть, как волосы белеют прямо на глазах. Мы изменили наш образ жизни. До сего дня друг не раскрывал мне ни свое имя, ни происхождение, он жил подобно отшельнику. Но внезапно наше одиночество стало для него невыносимо. Он отказывался оставаться ночью один. Даже присутствие нескольких человек не спасало и не успокаивало его. Лишь среди многочисленной и радостной толпы он чувствовал себя хорошо. Мы стали больше общаться с молодыми, и хотя наше присутствие и наш возраст иногда вызывали их насмешки, это приносило моему приятелю меньше страданий, чем одиночество.
Я заметил, что мой друг особенно боялся находиться вне дома в час, когда зажигались звезды. Часто я заставал его, встревоженно смотрящим на небо, как бы выискивающим там след некоего дьявола. Его взгляд не был устремлен только в одну точку небесного свода, направление взгляда менялось в зависимости от времени года. Весной он смотрел на северо-запад, летом прямо вверх, над нашими головами, осенью - на северо-восток и зимой - на запад, но лишь ранним утром.
Душные летние вечера нагоняли на него необъяснимый страх.
Прошло два года, и я начал понимать, что его опасения должны быть связаны с чем-то конкретным. Я сделал вывод, что все дело в каком-то пятне на небесном своде, которое в зависимости от времени года меняет свое расположение. Уголком неба, на который постоянно смотрел мой друг, было созвездие Короны Северного Сияния.
Мы сняли студию в Лондоне.
Мы не разлучались ни на мгновение, но больше не вспоминали о том времени, когда оба стремились познать таинство потустороннего мира. Мы постарели. Наркотики, постоянное нервное напряжение и прошлая разгульная жизнь сильно измотали нас.
Друг почти полностью облысел. Его борода и те немногие волосы, что еще остались, стали белыми, словно снег. Мы одержали удивительную победу над сном и спали не больше одного-двух часов в сутки.
Затем, с дождями и туманами, пришел январь. У нас не было больше денег на покупку наркотиков. Я уже давно продал все статуи и миниатюры; у меня не осталось больше сил работать с мрамором и слоновой костью. Способность и умение придавать материалу необходимую форму почти полностью покинули меня.
Мы жестоко страдали. Однажды ночью мой друг впал в тревожный сон. Он с трудом дышал, хрипел, и долгое время мне не удавалось его разбудить. Эта картина врезалась в мой мозг во всех деталях: темная мансарда, по крыше стучит дождь; громкое тиканье настенных часов и тихое наручных; приглушенный дождем и туманом городской шум, и самое страшное - тяжелое, глубокое, зловещее дыхание, как бы отмеривающее порции сверхъестественного страха.
По мере того как я сидел возле друга, у меня поднялось давление, и толпа демонов, рожденная моим больным воображением, закружилась вокруг меня. Я услышал бой часов - это были не наши часы, а какие-то другие, лишенные необходимого механизма, - и он придал новый импульс моим болезненным снам. Часы - время - пространство - бесконечность. Потом мысли сосредоточились на жилище. Над крышей, туманом, дождем, самой атмосферой на северо-западе поднималась Корона Северного Сияния. Созвездие, которого, казалось, опасался мой друг, полукруг его, еще невидимые глазом звезды заполнили своим краснеющим светом безбрежные лазуревые бездны.
Вдруг мои чуткие уши уловили какой-то новый шум, тихое, но настойчивое гудение, идущее издалека. Монотонный, издевательский крик слышался с северо-запада.
Но не этот далекий стон парализовал мою волю и вверг мою душу в ужас. Не он заставил сотрясаться от страха мое тело и издавать звуки, от которых кровь стыла в жилах у соседей. Не то, что я услышал, подействовало так, а скорее то, что я увидел. Моя запертая, мрачная комната с задернутыми шторами на окнах вдруг осветилась жутким красно-золотым светом, идущим с северо-западной части неба. Пагубный луч света, пройдя через окно, уперся прямо в голову спящего. Картина - воспоминание о его лице - предстала моему взору еще раз такой, какой была во время наших путешествий по безбрежному океану времени и пространства, когда мой друг преодолевал все препятствия, чтобы проникнуть в глубокие, запрещенные закоулки кошмара.
Я смотрел на него и видел трясущуюся голову, черные глаза, наполненные ужасом, тонкие губы приоткрытого рта в таком жутком крике, что страшно вспоминать о нем. Вид этого мертвенного, сверхъестественного, светящегося лица был кошмаром, который вряд ли явится мне еще когда-нибудь.
Шум возрастал, приближаясь к нашему жилищу. Я не произнес ни слова, стараясь понять его источник, который порождал также и губительный свет, падающий сейчас на моего друга. Увиденное вызвало у меня приступ эпилепсии, что привело в сильное смятение моих соседей и полицию. Никогда, во веки вечные не смогу я поведать об увиденном, а даже если и попытаюсь, приложив все силы для этого, то не уверен, оставила ли мне память способность воспроизвести в сознании страшную картину. Эта неподвижная голова, даже если и знает больше меня, уже ничего не сможет рассказать; отныне мой взгляд постоянно будет прикован к ненасытному ироническому Гипнозу, властителю сна, чтобы защищать себя о г безумной силы знания и философии.
