Татьяна Михайлова - Проект «Сколково. Хронотуризм». Книга 2
— Вариться в котлах адовых будете, никониане-блудодеи! Глотки поганые вам свинцом зальют!
Пока под визг и хохот гулящих жонок возились с захмелевшим старовером Яков поспешил выскользнуть наружу. После прокисшего воздуха кабака хорошо было вздохнуть полной грудью.
Улицу, по которой подьячий направился к площади, не покрывал деревянный настил и под подошвами хлюпала грязь, размоченная утренним дождем, перемешанная с конским навозом. Взгляд Якова привычно блуждал по сторонам. Еще далеко было до вечернего успокоения и встречные люди, за малым исключением, или находились при делах, или направлялись по делам, а не шатались праздно. Мимо проезжали, погромыхивая, груженые и порожние подводы. Со двора стрелецкого сотника, пересмеиваясь, вышло с дюжину стрельцов, вооруженных бердышами. Должно быть, получив наказ, отправились на одну из башен стоять дозор. На крыльце дома купца Ерошина схватились две жонки. Из-за чего они сцепились, понять было невозможно, бабы, не поминая уж причину, лишь самозабвенно бранились: «Тобой бы полы мести, грязнее не будешь, а пахнет от тебя, как от выгребной ямы», «Ах ты колода толстомясая, корова недоенная, кура рыжая, а рожа у тя — лошадиная краше». Мужики, глиномесы и каменщики, возводящие на купеческом дворе кирпичный сарай, побросали работу и наблюдали за сварой, похохатывая и подзуживая неполадивших баб вцепиться друг другу в волосы. «Если б не знать, что в Яике нахожусь, то принять можно за любой город», — пришло на ум Якову.
В назначенных ему боярином Пушкиным городах Яков Михлютьев проводил по месяцу, за месяц все вызнавал и ехал далее. Выдавал он себя за грамотея, который вдобавок умеет вести счет имуществу, прибыткам и убыткам и ищет к кому бы наняться. Всегда имелся повод заглянуть на любой двор, хоть на воеводин, завести беседу с любым человеком. А на крайний случай в кафтанную полу была зашита охранная грамота от боярина Пушкина.
Тот человек вышел из переулка… Да, кажется, из переулка. Или со двора кузни? Не углядел Яков точно. Может, происшествие с монахом, чуть не полученный по голове удар тяжелой кружкой лишили Якова внимательности. Или на глупых жонок отвлекся. Но не уследил, откуда вывернул тот человек. Увидел уже перед собой в пяти шагах.
Человек тоже двигался в сторону площади. Высокий. В посадской сермяге, рукава которой не доходили ему до запястий. На макушке болтается заячья шапка с подпалинами, норовя слететь от встрясок при ходьбе, так как мала. Затылок брит, волосу, похоже, и под шапкой совсем мало. То ладно, но порты… Переведя взгляд на штаны — сермяга прикрывала их до колен — Яков от удивления пробормотал под нос: «Эко диво!». Сначала подьячий подумал, что встреченный им мужик валялся на мокром лугу, где зазеленилась от травы ткань его портков и налипли листья. Потом, вглядевшись, понял, что это материя так разрисована: в зеленые пятна, в желтые разводы, в черные круги. «Откель такие?» — подумал Яков. Не меньше поразили его и невысокие сапоги, в которые были заправлены потешные штаны. Странной, незнакомой выделки кожа, и — усмотрел Яков, зайдя сбоку — сапоги те разрезаны спереди и стянуты черными же, узкими завязками. Отверстьица, в которые просовывались завязки, поблескивали, словно туда был вставлен металл. «Чья работа? — недоумевал Яков. — Турецка, что ли? А подошва-то какая толстая и не деревянная, ишь как гнется».
Подьячий разглядел так же, что человек тот безбород и безус, но лицо не чистое, как у немчин или ляхов, а с густой порослью щетины.
Человек крутил головой, как будто не узнавал мест. Раз-другой он обернулся, провел взглядом и по Якову, но подьячий привычно навел на лицо скуку и убрал глаза в сторону.
«Какого же он племени?» — стал гадать Яков. Не немчин, те в своих платьях ходят, русского ни в жисть не наденут. Калмык, башкир или иной степной человек? Нет, совсем не походит. И не жидовин, лицом не схож, да и ростом они завсегда помельче, кожей чернявее, пейсики торчат. И походка у тех хлибкая, семенящая, словно каждый миг по голове получить боятся, а этот вышагивает твердо, будто воеводов сын. Или как казак.
Эх, не зацепился тогда за последнюю догадку Яков. Решил, что казак в сермягу вырядится, ежели только пропьется до последнего, но уж саблю — саблю-то! — всяко не пропьет. Да и борода, усы где? К тому же лоб, щеки, нос у него белые, словно человек днями в стенах сидит и на солнце, на ветру не бывает, какой же тогда казак!
И Яков перескочил на другие мысли: «Может, скоморох? Или дурачок яицкий?».
Они вышли на площадь, людную в этот час. (А было четыре — как раз на Пушкарской башне часовой досмотрщик отбил в колокол согласно стрелкам четыре раза). Может, Яков и последовал бы за непонятным человеком, скользнул бы за ним вослед в толпу, но…
Вот про то отмечать в грамоте к боярину совсем немыслимо. Про то, что подьячий задумал иное, едва углядев среди прогуливающихся по торговым рядам жонку по имени Настасья, Стрельцову вдову. Про то, что вдова округла телом, лицом пригожа, хохотлива, живет одна на окраине Казачьей слободы и с хозяйством сама управляется. Про то, что подьячий Тайного приказа Михлютьев не токмо о служении боярину помышляет, а также о веселой жонке.
Вроде бы и Настасье он глянется. Вроде бы начинало у них складываться. Дважды они встречались, разговоры говорили и очень ладно так оба раза побеседовали. Корил себя за то Яков, что в последнюю их встречу на привозном дворе не набрался храбрости напроситься в гости. Не впрямую, конечно, а как-нибудь там околичностями: дескать, говорят, кулебяки твои на весь Яик славятся, вот бы испробовать, пока они еще горячи из печи… ну или что-нибудь такое… И вот, увидев ее на площади, Яков наказал себе в этот раз сдюжить и добиться-таки быть званым ею в дом.
А Настасья ему обрадовалась. Разулыбалась и сказала:
— А я как раз подумала, может, и ты, Яков Федорыч, где-то здесь?
Конечно, жонки к притворству склонны, вздохнул про себя Яков, но чего ж притворяться обрадованной, когда нужды никакой к тому нет. Он взял из рук Настасьи корзину, уже наполовину с товаром, пошел рядом, стал говорить всякие слова. Веселил шутками, и так осторожно, чтоб не испугать, вставлял лестные жонкам слова — про их слепительну красоту.
Настасья задержалась у завозных, московских товаров, принялась разглядывать, щупать, перебирать. Тут Яков вспомнил о полученном с гончим татарином Ильдаркой жалованье и о том, что тележную ось смазывают маслом — отсюда колесо быстрее катится. Вспомнив, он взял в руки приглянувшуюся ему вещь:
— Гляди, Настасья Ильинична, кика какая! Пойдет твоей красе. Вишь, бисером обсыпана, с узорами. Давай подарю тебе?
