Герберт Уэллс - Первые люди на Луне
Он держал в руке часы, когда я подошел к нему. У него было широкое, красное лицо, с красновато-карими глазами, — раньше я видел его лишь против света.
— Одну минуту, сэр, — сказал я, когда он повернулся.
Он посмотрел на меня удивленно.
— Одну минуту, — промолвил он, — конечно. И если вы желаете говорить со мной дольше и не будете делать слишком много вопросов — ваша минута уже прошла, — то не угодно ли вам будет сопровождать меня?
— С удовольствием, — ответил я, становясь рядом с ним.
— Мои привычки регулярны. Мое время для бесед ограниченное.
— Теперь это, кажется, ваше время для моциона.
— Да. Я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
— Ничуть не бывало.
— Сэр?
— Вы никогда не смотрите на закат.
— Никогда не смотрю?
— Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни одного разу.
— Все равно, я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я хожу вдоль этой тропинки, через вон те ворота, — он кивнул головой в их сторону, — и гуляю кругом.
— Это неправда. Вы никогда не гуляете кругом. Сегодня, например.
— Сегодня? Сегодня, видите ли, я только что взглянул на часы и, увидал, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, и решил, что уже некогда гулять кругом, и повернул назад.
— Но вы постоянно так делаете.
Он посмотрел на меня в раздумье.
— Может быть; итак, теперь я подумаю об этом… Но о чем вы желали поговорить со мной?
— Вот именно об этом самом.
— Об этом?
— Да. Зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда шуметь.
— Шуметь?
— Вы производите шум, вот в таком роде.
И я имитировал его гуденье.
Он посмотрел на меня, и было очевидно, что это гуденье вызвало у него отвращенье.
— Разве я делаю это? — спросил он.
— Каждый Божий вечер.
— Я не замечал. — Он остановился и посмотрел на меня серьезно. — Неужели, — сказал он, — у меня образовалась привычка?
— Похоже на то.
Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами. Он глядел на лужу у его ног.
— Мой ум очень занят, — сказал он. — А вы хотите знать, почему? Уверяю вас, что не только я не знаю, почему я это делаю, но даже не знал, что я делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля… И это надоедает вам?
Я почему-то начинал смягчаться по отношению к нему.
— Не надоедает, — сказал я. — Но вообразите, что вы пишете драму!
— Не могу этого вообразить.
— Ну, так вообразите, что занимаетесь чем-нибудь таким, что требует сосредоточенности.
— Да, конечно, — сказал он в раздумье.
Он казался до того огорченным, что я смягчился еще более. К тому же, с моей стороны было довольно нахально требовать от незнакомого человека объяснения, зачем он гудит на публичной дорожке.
— Вы видите, — сказал он робко, — это привычка.
— О, я вполне признаю это.
— Я должен оставить ее.
— Зачем же, если это вас облегчает? Притом же, это не мое дело, вы вольны в своих действиях.
— Вовсе нет, — возразил он, — вовсе нет. Я чрезвычайно обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Впредь я и буду воздерживаться. Могу я попросить вас еще раз воспроизвести эти звуки?
— Нечто вроде вот такого звука, — сказал я, — зузу, зузу. Но знаете…
— Я очень вам обязан. Действительно, я чрезвычайно рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это должно прекратиться. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем бы следовало.
— Надеюсь, моя дерзость…
— О, нисколько, сэр, нисколько!
Мы посмотрели мгновение друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он конвульсивно ответил, и мы разошлись.
У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились; он шел, прихрамывая и как-то съежившись. Этот контраст с его прежним жестикулированием, даже гудением, почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем я вернулся в мой бенгало, к моей пьесе.
В следующие два вечера он не появлялся. Но все это время он не выходил у меня из головы, и у меня являлась мысль, что, как сентиментальный, комический характер, он мог бы явиться полезным сюжетом в развитии плана моей драмы. На третий день он сделал мне визит.
Некоторое время я недоумевал, что привело его ко мне, — он вел безразличный разговор самым оффициальным образом, затем вдруг неожиданно перешел к делу. Он желал купить у меня мой бенгало.
— Видите ли, — сказал он, — я нисколько не сержусь на вас, но вы разрушили мою привычку, а это расстраивает мой день. Я гулял здесь годами, да, годами. Нет сомнения, я гудел… Вы сделали все это невозможным.
Я заметил, что он мог бы использовать другое направление.
— Нет. Здесь не имеется другого направления. Это — единственное. Я производил рекогносцировку. И теперь каждые после-обеда я не знаю, куда деваться.
— Но если это так важно для вас…
— Чрезвычайно важно. Видите ли, я… я… исследователь. Я занят научным исследованием. Я живу, — продолжал он после короткой паузы. — вон в том доме с белыми трубами, который вы видите там за деревьями. И мои обстоятельства необычайны. Я близок к осуществлению одного из важнейших открытий и, могу вас уверить, одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Это требует постоянного размышления, постоянного умственного простора и деятельности. И послеобеденное время было моим самым светлым временем, возбуждающим новые идеи, новые точки зрения.
— Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?
— Теперь это было бы совсем не то. Вмешалось бы самосознание. Я должен бы был думать о вас с вашей пьесой, следящим за мной, раздраженным, — вместо того, чтобы думать о моей работе… Нет, мне необходимо иметь этот бенгало.
Я погрузился в размышление. Натурально, мне нужно было обдумать вопрос, прежде чем ответить что-либо решительное. Я был вообще довольно склонен к аферам в те дни, и продажа была заманчива для меня; но, во-первых, бенгало был не мой, и даже если бы я продал его ему за хорошую цену, мне было бы затруднительно сдать проданное имущество, когда бы настоящий владелец пронюхал бы об этой сделке; а во-вторых, я ведь был несостоятельным должником. Очевидно, это было очень щекотливое дело. Кроме того, возможность, что Кавор находится на пути к какому-нибудь ценному изобретению, также заинтересовала меня. Мне хотелось узнать подробнее об его исследовании, не с каким-нибудь бесчестным намерением, а просто в виду того, что ознакомление с этим исследованием было бы отдыхом от моего сочинительства. Я стал допытываться у моего собеседника.
