Евгений Прошкин - Слой
Хорошо, но недостаточно.
— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.
— Петруха!! Помер никак?
«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.
Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.
Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.
Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.
Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...
— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.
В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.
— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.
— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.
— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.
Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.
— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.
— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.
— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.
Старик степенно кивнул.
— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...
Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.
Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:
— Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, — пояснил он специально для Петра.
Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать — уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?
Петр застегнул последнюю пуговицу — пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, — и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево — зарешеченное окно с широким подоконником, направо — другие палаты и столовая. Там же и выход — серая железная дверь с засовом и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.
Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.
За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но, в общем-то, приличная физиономия. «Лет тридцать пять», — оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой — не от родителей, а от... ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда...
Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно — за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как во всех других окнах этого заведения. Стены раскорябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» — не иначе, Вовчика работа или его друзей-симулянтов.
Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия — это война, а война — это...
Ну?!
Перед глазами пронеслось что-то серое — дым? гарь? — пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.
Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это — месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще надо добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал — третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он... он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать — знает. Доводилось.
Кто я?
Нет, не теперь. Бежать — дело хорошее, но лишь при условии, что есть куда. Вспомнить. На это нужно время.
Время... Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое — все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.
