Рэй Брэдбери - Миры Рэя Брэдбери. Том 1
Не оттого ли, при всем почтении, какое испытывают по отношению к Брэдбери американские фэны, они ни разу не наградили его ни одной высшей премией в жанре? Хотя, конечно, тому может быть иное объяснение: свои главные произведения он написал еще до того, как эти премии были учреждены…[3]
Как бы то ни было, но Брэдбери так и не стал полностью своим в мире американской научно-фантастической «тусовки», предпочитая все время отвлекаться от главного, по ее мнению, дела: конвейерной выдачи бестселлеров. То его уводило в сторону «просто прозы», то он словно вспоминал собственную молодость в литературе и внезапно разрожался новой порцией любимых им тогда «ужастиков»; а то без устали пробовал себя на новых полигонах: в драматургии, поэзии… После чего публиковал самую традиционную science fiction, которая на заре его карьеры принесла ему славу.
Совсем иной оказалась судьба Брэдбери у нас в стране. Здесь его успех был мгновенным, неопровержимым — и оставался таковым на протяжении трех десятилетий. Достаточно напомнить читателю все те же волшебные названия — «Марсианские хроники», «451 по Фаренгейту», «Вино из одуванчиков», «Будет ласковый дождь…», «Вельд»… — и мне, критику, больше делать нечего!
Однако в данном Собрании сочинений вам предстоит встреча и с тем Брэдбери, которого «растиражировали» не в пример меньше. Может быть, потому, что «этот» Брэдбери с трудом вписывается в ставший привычным — в 1960—80-е годы — и даже слегка канонизированным образ.
Выходит, не всего его успели перевести в советскую эпоху. А когда спохватились, та уже перестала называться «советской», все полетело под откос, научно-фантастический книжный рынок взорвался… Словом, наступили иные времена, в которые «добрый старый Брэдбери» — наивный романтик и исступленный гуманист, — как и многое другое, пришелся явно не ко двору.
Уже в 1992 году как-то незаметно проскочила в одном из «новых» издательств одна из его главных книг — фантастическая аллегория «Что-то страшное грядет» (1962), — да изрядно запоздавшие брэдбериевские «страшные» рассказы, которые в девяностые годы вряд ли могли кого-либо напугать в России.
Чтобы понять, как Брэдбери оказался «не ко времени» в посткоммунистической России, имеет смысл вспомнить, почему он так пришелся по вкусу той стране, которую мы потеряли до этого. Между прочим, на фоне очевидных «за» и «против» той страны одно для меня очевидно и вызывает понятные сожаления: в той стране обильно переводили — и самое главное, читали! — Рэя Брэдбери…
Западную научную фантастику (к которой долгое время однозначно причисляли и Брэдбери) советские журналы и издательства открыли для себя в благословенную хрущевскую «оттепель». Ну конечно, не всю эту литературу — но значительную ее часть удалось тогда быстро и относительно легко напечатать еще до наступления застойных холодов. И все-таки даже при тогдашнем относительном издательском либерализме Брэдбери выделялся какой-то исходной «неотразимостью» везунчика и всеобщего любимца: его публиковали много и охотно и с ним у редакторов не возникало проблем.
Никакой загадки тут нет. Во-первых, ему с самого начала повезло с переводчиками — за прозу Мастера взялись тоже мастера (это потом на Брэдбери, как на «золотой рыбке», кто только не липнул…). А во-вторых — и, вероятно, в-главных! — его лучшие произведения были написаны в первой половине 50-х годов, когда социальная атмосфера в Америке оказалась накалена до предела; и наши первые критики, заговорившие о творчестве ведущего американского писателя-фантаста, аккуратно подчеркивали «антиамериканский пафос» его произведений — и, право же, мало грешили против истины. А под столь мощным (в те времена) идеологическим прикрытием можно было свободно протаскивать и вполне «аполитичные» вещи писателя — его сказочную лирику, автобиографическую повесть «Вино из одуванчиков», поэтические новеллы, которые при всем желании трудно было отнести к социальной прозе либо научной фантастике…
Да и социальный протест, заключенный в таких произведениях Брэдбери, как «451 по Фаренгейту», читатель воспринимал как эмоциональный, страстный отклик художника, а не холодную пропагандистскую «агитку» — вот в чем было дело.
Что касается редакторов и критиков, то их вполне успокаивало наличие «политики» — хотя порой это приводило к занятным проколам. Ведь, скажем, задолго до Замятина, Хаксли и Оруэлла пришел к нам тот же «Фаренгейт», настоящая антиутопия, которую мы читали не заполночь — на легендарных кухнях, не в самиздате, но открыто, в общественном транспорте и во время университетских лекций, оживленно обсуждая прочитанное с друзьями! Перелистайте-ка роман сегодня, обращая особое внимание не на пожарника Монтэга, а на его зловещего и всезнающего шефа-резонера, брандмейстера Битти, и вам обязательно вспомнится Мустафа Монд из романа Хаксли «О дивный новый мир» или О'Брайен из «1984» Оруэлла. Битти из их компании, в том нет сомнений! Только роману Брэдбери больше повезло у нас в стране — проскочил…
А так называемый «простой» читатель… Тот просто упивался дивным брэдбериевским словом, с ностальгическим чувством мысленно путешествовал вместе с автором в собственное детство или проникался по-детски же наивной и вдохновенной брэдбериевской романтикой. Даже забубенным «технарям» в то время, очевидно, требовалась частичка этой безоглядной романтики и поэзии. И американский писатель с библейским пафосом предупреждал об опасностях чрезмерного доверия технике — но звал при этом не назад, не в мифическую буколику дотехнологического прошлого «на лоне», а наоборот — вперед, в будущее, на освоение новых, теперь уже космических фронтиров. Только призывал делать это разумно и уважительно — по отношению к чужой жизни.
Мы, его первые читатели на русском, тогда не понимали — скорее интуитивно догадывались, — до чего драгоценный сплав предлагал нам американский писатель! Сочетание искреннего отвращения к политиканам своей страны — с трепетом и благоговением перед ее историей и культурой. Пропаганды космической экспансии — с зачатками того, что позже назовут экологическим сознанием (для Брэдбери это понятие естественным образом включает и экологию культуры). До инстинкта доведенное неприятие демагогии «защиты свободы», в то время — в его стране — прикрывавшей безумную политику скатывания от «холодной войны» к войне горячей, ядерной, — органично сочеталось у него с весьма прохладным отношением к другой демагогии, из противоборствующего стана (прикрытой лозунгами «борьбы за мир»)…
