Иван Ефремов - Румбы фантастики. 1989 год
Бэр Лактион немного посидел, вздремнул, а после понял, что проголодался. И тогда с немалым удовлетворением отметил: подле кресла стоит стол, а на столе — хорошая еда и доброе питье. Бэр Лактион со вкусом пообедал, выкурил недурную сигару, оказавшуюся здесь же, рядом с вазой, где лежали фрукты, и еще немножечко соснул. Проснувшись, он увидел, что на улице стемнело, и как раз над головой зажегся неназойливый торшер, а в мраморном камине, расположенном в стене напротив, беззаботно запылали толстые поленья, с тихим треском рассыпая золотые искры.
«Что ж, — сказал себе Бэр Лактион, — здесь в общем-то неплохо. Очень милое устройство у скворечника, весьма. Ну ладно, на ночь глядя в звездолет я не пойду, мне все равно там делать нечего — вот разве что отсюда стартовать. А это ни к чему сейчас. Когда такой скворечник я открыл, подумать только! Нет, отсюда выходить не стоит. Я раскрою эту тайну. Ведь снаружи — ветер, звери, дождь, жара, лететь куда-то, возвращаться… Ну, а здесь — под боком все и все удобно. Вот что: я — внутри загадки, и при этом мне на удивленье хорошо. И это — основное. Только тогда исследователь двинется вперед, когда ему никто нисколько не мешает. Решено: я тут останусь до полнейшего решения проблемы».
Тут Бэр Лактион в углу заметил вытяжную печь и рядом с ней — лабораторный стол, а чуть поодаль — маленький, но, видно, очень неплохой компьютер. И халат рабочий, белоснежный, на крючке висел, и в приоткрытом гардеробе было много чистого белья для смены, и журчала в ванне ласково зеленая вода, и мягкая постель ждала, когда он утомится…
«Я внутри загадки, — вновь сказал себе Бэр Лактион, — и я найду ее первооснову. Мне как ученому здесь славно. Нет ни глупых раздражителей, ни суетных забот». Он для начала тщательно провел анализ воздуха. Состав был превосходный, точно на курорте. После он проверил, нет ли пакостных микробов — в овощах, на фруктах. Там микробов вообще не оказалось. Трепетно волнуясь, он поставил себе градусник, давление измерил. Идеально, лучше не придумать! День прошел под знаком вдумчивых работ. Бэр Лактион ложился спать вполне счастливый.
«Да, и завтра, — бормотал он, раздеваясь, — и потом… И сколько будет нужно. Я отсюда не уйду. Мой долг ученого — быть тут. Внутри загадки, на переднем крае. Разумеется, меня начнут искать. И кто-то будет волноваться… Это пустяки. Меня увидят и поймут. А если не поймут… Что ж, доля всех первопроходцев, видно, такова». И дом ему сказал: — Спокойной ночи. Будто съел.
Михаил Шабалин. Ведьмак Антон
— Мама, а кто у Ведьмы муж?
— Леший, наверное…
— Ну что ты! У Лешего — Лешачиха.На улице бесилась буря. Гудела крыша под дождем, и дом ходил ходуном. Где-то с треском ломались ветви деревьев. Все звуки перекрывали хлесткие удары грома. При каждой вспышке молнии сирень под окном испуганно замирала. Но вот все проваливалось во тьму, и сирень обреченно билась мокрыми ветвями в стекло.
Лязгая зубами и содрогаясь от предчувствия неминуемой беды, Антон рванул на себя створки окна. Лопнул шпингалет, и в комнату ворвались дождь и грохот. Антон забрался на подоконник, оттолкнул от себя сирень и спрыгнул в сад. Не разбирая дороги, бежал он по раскисшим грядкам, оставляя за собой сбитые колышки, и растоптанные цветы. Обдирая руки, перевалился через забор и ощутив во тьме перед собой простор, припустил так, что в ушах завыл ветер. Запахи ночного поля, мокрой травы он впитывал кожей, ноздри его раздувались, воздуха не хватало, к тому же он так сгустился, что бежать становилось все труднее и труднее. Антон пригнулся и стал помогать себе руками: он вцеплялся в мокрую траву и с силой рвал ее под себя. Ноги стали почти ненужными. Он уже плыл, летел над самой землей! Все быстрее и быстрее! И молнии рвали небо в клочья, и с ревом валилась с неба вода. Перевернувшись на спину, он вскинул руки к небу и закричал восторженно и страшно…
Сдавленный крик Антона отразился от грязных обоев, рассыпался на пыльном линолеуме и растворился в вязкой духоте июльской ночи. Рядом заворочалась жена и прижалась к Антону раскаленным телом. Он осторожно высвободился из объятий и лег поверх простыни.
Луна уже расправила легкие занавески и раму распахнутого окна. Духота стала нестерпимой. Ничего не было вокруг, кроме душной июльской ночи и огромной — в пол-окна, в полнеба, в полмира — луны. А на двенадцатом этаже бетонного небоскреба в душной комнате лежал и маялся бессонницей тридцатилетний инженер Антон Верхоянцев. И поскольку был он типичным неудачником, то думал о смысле жизни. В тридцать лет Антона осенило: ведь жизни-то нет! Подготовка одна лишь. Самообман. Будто в дороге. На вокзале ходишь — на часы смотришь: вот, дескать, поезд подойдет, посадку объявят. В поезд сел — на часы смотришь: вот тронется… Потом: вот приеду, а там уж… А что там? Что? Опять ведь на часы смотришь, ждешь чего-то, поджавшись, не снимая шляпу и не выпуская чемоданов из рук.
Поразился Антон, жизнь пересмотрел; Ужаснулся. Вся его жизнь представилась ему сплошным ожиданием на вокзале! Обозрел он и перспективы: ничего впереди, дорога одна со скучными проводниками и кислым борщом в алюминиевых бадейках.
Антон закрыл глаза, и мысли, скомканные, словно простыни, заполнили сознание. Работа… При мысли о ней у Антона даже скулы свело. День за днем он разрабатывал фрагменты электронных схем в НИИ, не видя, порой даже не зная, частью какого устройства станет блок, прошедший через его руки. Можно было бы выкарабкаться наверх: самому решать, что делать. Всего-то и нужно — защитить диссертацию. И сразу свобода выбора, уйма времени, зарплата в три раза больше! Это же можно бросить подрабатывать дворником, перестать разгружать баржи. И уважение! Не просто инженер, — тьфу! Мальчик на побегушках! — а кандидат тех наук. Тех или этих… Не важно, каких… Четыре с половиной сотни вынь да положь! И перестанет пилить, Клавдия, и быстро дадут квартиру, значит, можно будет уехать из теткиной… Господи… и всего-навсего полторы сотни страниц машинописного текста. Пусть на особой бумаге, пусть с импортной копиркой, пусть совершенно бессмысленного, но ведь всего сто пятьдесят страниц… или три года. Быстрее не написать. А где их взять? И не окажутся ли эти три года работы над диссертацией самой злой формой ожидания? Этакой дорогой даже без борща в алюминиевых бадейках?
Антонова воля давно и безнадежно заблудилась в трех соснах выбора. Да и чего греха таить, не был уверен Антон, что получится у него с диссертацией. Не хватало в нем чего-то. Бывает же, что нет у человека музыкального слуха… Не слышит же, например, Клавдия в картинах, которые он рисует, звук. Тетка ее не слышит. Не услышал и искусствовед, приглашенный на первую и единственную выставку Антона. «Бред! Бред!..» — отмахивался он от попыток объяснить ему особенности этих картин. А картины, между тем, Антон писал удивительные. Если всмотреться в них, «войти», как говорил сам Антон, то в какой-то момент возникал шорох листьев, если Антон написал, например, рощу, пели птицы. Или плескала вода. Если Антон писал девушку, то смотревшему слышались слова любви.
