Алексей Толстой - Антология мировой фантастики. Том 8. Замок ужаса
Лицо у него истерично дернулось всей поверхностью. Видать, здорово напугали.
— А как же «зеленая лампа»? — с иронией спросил я.
— Что-что-что?
— Книги, которые якобы возвращают зверю человеческий облик.
У меня тоже невыносимо чесались корни волос.
— Не советую, — быстро и неразборчиво сказал Валерик. — «Лампа» — это для тех, кто ещё не пробовал вкуса крови. Для Никиты твоего, например, для Элечки, для драного твоего Ниппеля..
— Они что — тоже?..
— Тоже, тоже. Все — тоже. А ты как думаешь? Не включай больше «лампу», это — опасно…
Он отступил на шаг и загородил выход во двор. Света в попахивающей парадной стало значительно меньше. Однако мне лично никакой свет и не требовался. Я и так уже знал, что те трое, которые держали меня в «мешке», осторожно проникли в парадную вслед за нами — именно сейчас подкрадываются ко мне со спины, и через секунду-другую их гнилостное дыхание коснется затылка.
У меня начинали зудеть и подергиваться кончики пальцев.
Валерик лихорадочно почесал грудь.
— Есть ещё один вариант, — сдавленным голосом произнес он. Незаметно взялся за ручку двери, готовясь её захлопнуть. — Ты работаешь определенное время на определенных людей, выполняешь то, что тебе поручат, потом свободен.
— А твои бесценные баксы?
— В этом случае деньги можешь оставить себе.
— То есть, я пока буду на привязи? Так-так-так…
— А разве у тебя есть выбор?..
Выбор-то у меня как раз был. И Валерик, наверное, понял это по моему лицу. Он стремительно отшатнулся, но лапа, ухватившая его за рубаху, оказалась проворнее. Затрещала материя, и мартышечья, с выступами бровей мордочка побагровела. Я даже видел в глазах лопнувшие от страха мелкие кровяные сосудики.
— Пусти!.. Идиот!.. Тебе самому будет хуже!..
Кричал он, вероятно, для тех, что были у меня за спиной. Кстати, совершенно напрасно, они бы все равно не успели. Волна яркой радости уже сполоснула мне сердце, и из красного мрака вылезло возбуждающее похрапывание.
Я шевельнул шипастым гребнем на шее.
— А… а… а… Игореха… За что?.. Больно…
Щеки у Валерика расползлись коричневыми ошметками. Брызнула темная кровь. Обезьянье взвизгивание захлебнулось.
Теперь оставались лишь те, что были у меня за спиной.
Они все трое присели, а у Репья блеснула между ладонями тонкая металлическая цепочка.
Тоже, между прочим, дешевка.
Дешевка, дешевка.
Оглядываться я не стал.
«Наташа с утра этого дня не имела минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что ей предстоит. Она поняла все то, что её ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки. Но, к счастью её, она почувствовала, что глаза её разбегались: она ничего не видела ясно, пульс её забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у её сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала её смешной, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И это-то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
— Позвольте вас познакомить с моей дочерью, — сказала графиня.
— Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, сказал князь Андрей.
Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
„Давно я ждала тебя“, — как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, поднимая свою руку на плечо князя Андрея.
И едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него, вино её прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыхание и оставив её, остановился и стал глядеть на танцующих.
„Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой“.
Она подошла прежде к кузине.
„Какой вздор иногда приходит в голову!“ — подумал князь Андрей… Страх охватывал его всё больше и больше. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, всё отчаяние, всё безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, ещё остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы всё и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение особенно поднималось и росло в нем с каждой минутою. Руки его были в крови и липли.
Он кинулся к дверям и наложил запор.
— Но нет, опять не то! Надо идти, идти…
Он уже ступил было на лестницу, как вдруг опять послышались чьи-то шаги.
Эти шаги послышались очень далеко, ещё в самом начале лестницы, но он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же стал подозревать почему-то, что это непременно сюда. Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные. Шаги были тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялся еще. Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж и третий этаж начался… Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а сам точно прирос к месту и руками пошевелить нельзя.
Тут в мозгу его кто-то отчаянно крикнул — „Неужели?..“ Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.
Трамвай накрыл его, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза»…
А ещё я видел юнца с мелкой крысиной мордочкой, подергивающегося на грязноватом полу парадной. Сухие лапки, выгнутые над грудью, сотрясались, точно его били в спину. Двое других лежали с неестественно вывернутыми головами, и один из них, тот, что ближе, уставился на меня слизистым пустым рыбьим глазом.
Тусклый багровый свет исходил от лампочки, свисающей на перекрученном проводе. Меня точно погрузили в вишневый сироп. И я знал, что небо над городом такого же багрово-тусклого цвета, и багрова, как короста, луна, вспухшая над горбатыми крышами, и багровы от загустелой крови кривые стены домов. Все было в красном — пульсируя и расплываясь оттенками смерти. Сладковатая сукровица вылизывала облицовку канала, и нарывные, гнилушечно-зеленые фонари проваливались в бездну проспекта. Там был мрак, откуда доносилось смрадное дыхание зверя. Сонмы обезумевших тварей сновали во дворах и в тесноте переулков. Кровяное затмение было для них привычной средой обитания. Слышался прерывистый хрип, почмокивание, царапанье быстрых коготков по асфальту. Хотелось тоже — разинуть пасть и испустить низкий рев, который бы обозначил здесь мое присутствие. Чтобы волна ужаса перевернула копошащуюся по закуткам мелюзгу, чтобы прыснула она во все стороны, как тараканы при свете, и чтобы, забившись в щели, притихла, чувствуя голод и нетерпение подлинного хозяина ночи. Я едва сдерживался, чтобы не зарычать, меня снова крепко подташнивало, и желудок, взбесившись, выталкивал к горлу желчную пену.
